О. ПИСАРЖЕВСКИЙ - Дмитрий Иванович Менделеев

Далее в своих записках о полете Менделеев подробно разбирал, как сделать, чтобы такой превосходный аэростат, как «Русский», на котором он летал, даже в ненастную погоду поднимал двоих людей при достаточном балласте.

«Переходя от моего отступления к рассказу, – продолжал Менделеев, – я должен, однако, объяснить, почему во мне моментально явилась решимость отправиться одному, когда оказалось, что нас двоих аэростат поднять не может… Немалую роль в моем решении играло… то соображение, что о нас, профессорах, и вообще ученых, обыкновенно думают повсюду, что мы говорим, советуем, но практическим делом владеть не умеем, что и нам, как щедринским генералам, всегда нужен мужик, для того, чтобы делать дело, а иначе у нас все из рук валится. Мне хотелось демонстрировать, что это мнение, быть может справедливое в каких-нибудь других отношениях, несправедливо в отношении к естествоиспытателям, которые свою жизнь проводят в лаборатории, на экскурсиях и вообще в исследованиях природы. Мы непременно должны уметь владеть практикой, и мне казалось, что это полезно демонстрировать так, чтобы всем стала когда-нибудь известна правда, вместо предрассудка. Здесь же для этого представлялся отличный случай».

Подъем стал возрастать, но все же вокруг аэростата был один туман или облако: с боков, вверху,

внизу. Менделеев выбросил весь песок. «Шар стал, очевидно, быстро подниматься, но и относительная темнота стала наступать, так что я не знал: зависит ли это от того, что я нахожусь в очень густом облаке, или же -от начала полной фазы затмения».

Скорей, скорей наверх!

«В то время, как глаза мои хотели искать других предметов, которые бы можно бросить за борт, шар вышел из облака и очутился в чистом пространстве».

Менделеев осмотрелся еще раз кругом, и вдруг из верхних слоев облаков проглянуло солнце уже в полной фазе затемнения.

Драгоценный миг!

«В заботах и хлопотах – скорее, чем во сне, – теряешь потребность знать время. Однако, судя по тому, что успело произойти… думаю, что увидел солнце спустя лишь несколько секунд после наступления полной фазы затемнения.

Темноты совсем не было. Были сумерки и притом сумерки ясные, не поздние, а так сказать ранние. Общее освещение облаков, виденное тогда мною, представляется совершенно подобным тому освещению, которое мне не раз приходилось видеть в горах после заката солнца, спустя, может быть, четверть или пол-часа, там, где зари не видно и следа. Весь вид был свинцово-тяжелый, гнетущий. Думаю, что при бывшем освещении можно было бы еще читать, но я этого не пробовал – не до того было. Увидев солнце с «короною», я, прежде всего, был поражен им и обратился к нему… Кругом солнца я увидел светлый ореол, или светлое кольцо чистого серебристого цвета… Насколько успел заметить и припомнить, внизу мне видно было утолщение «короны» или большая ее ширина, сравнительно со всеми другими частями. Здесь внизу, если мои глаза не ошиблись, виден был красный оттенок, должно быть выступов или протуберанций, которые характеризуют ближайшие части солнечной атмосферы и состоят из раскаленного водорода, извержение которого есть уже возможность наблюдать помимо полных солнечных затмений…»

Аэростат продолжал подниматься, и проходящее облачко закрыло солнце. В записной книжке по- явились следующие заметки: «Пахнет газом. Сверху облака. Ясно кругом. Облако скрыло солнце. Подожду самоопускания».

Потом он полез по оплеткам, на которых висела корзина аэростата, распутать веревку, управлявшую клапаном аэростата. Через этот клапан пилот постепенно выпускает газ и таким образом «сажает» воздушный шар. Вылезши из корзинки и пробыв в таком положении некоторое время, он увидел, что никакого головокружения у него нет. Бродя прежде по Альпам, он знал это, но думал, что с течением времени и в особых условиях у него не сохранилось это свойство. Вися над многокилометровой пропастью, Менделеев сильными встряхиваниями распутал клапанную веревку и благополучно вернулся в корзину. «Дело устроилось, – записал он, – благодаря лишь превосходным свойствам веревки. Вообще вся материальная часть аэростата «Русский» достойна больших похвал; видно, что сооружали дело знатоки и что средств не жалели. На таком аэростате летать можно».

После этого Менделеев разобрал все узлы – «запутки», как он их называл, – гайдропа [63]и опустил канат за борт. Только тогда решился сесть на оставшийся мешок с песком и отдохнуть. «Сильно обрадовался, увидев булку и бутылочку с чаем, еще теперь чуть теплым. Мои друзья положили мне это в корзинку, так что я даже не заметил при отлете».

Интересны мысли, которые мелькнули у него в

момент отдыха на дне глубокой корзины, откуда ничего окружающего не видно, только сбоку и снизу камышевые прутья, да сверху веревки, да внутренность шара до клапана.

Из настоящего, как бы ни было оно насыщено переживаниями, неутомимый искатель тотчас переносился в будущее. Он уже размышлял о том, как бы это ему «самому все мелочи сильного большого аэростата так надежно устроить, чтобы о них не думать при полете… В запасе надо иметь много, много балласта. Взять с собой такие самопишущие приборы, которые бы все, что хотелось бы наблюдать и узнать, сами бы записали: время, давление, температуру, влажность, плотность газа и окружающего воздуха, облачность, скорость движения и его направление. Пришлось бы только по временам делать, так сказать, поверочные наблюдения да распоряжаться ходом шара. Заставил бы его подниматься понемногу до таких высот, где еще возможно безопасно оставаться, или лететь так далеко и долго, как возможно, и, быть может, этим путем скоро бы решилась одна из задач науки об атмосфере, достиглось бы понимание той среды, которой все живут и которую классики [64]нисколько не понимали. Ею и теперь еще не владеют, потому что ее значение не понимают, ее боятся, и напрасно на ее изучение средств жалеют… Всякие подробности промелькнули в уме, вспомнилось многое, что когда-то обдумывал и должен был оставить, затушевать другим. Прошли немногие минуты, а в них

уместилось внутри многое, ведь ничто не развлекало, не задерживало, среда была открытая, вольная, и никто не мешал. И назойливые вопросы приходили: отчего науки не имеют достаточных средств для выполнения своих мирных целей? Отчего даже в мирное время все средства имеются для войны? Отчего недостает их хотя бы на то и на другое?.. Мелькали и ответы, а в них выступали опять неотвязчивые классики и настоятельная необходимость терпеливо искать верного пути…

И ясно помню, что эти-то ответы заставили вновь обратить мысль к спуску, вспомнить действительность ближе, и в результате явилось одно – не то желание, не то решение – спуститься как можно правильнее, во всех отношениях, для того, чтобы стало ясным, что практическое управление аэростатом может быть, при известной подготовке к опытному изучению природы, делом, достижимым даже для новичка, если все приведено в должный порядок и надлежащее присутствие духа будет сохранено в момент спуска, как оно сохранилось до сих пор».