Адольф Абель - На трассе лежневой дороги

Ревзина просила, чтобы я помог ей получить работу ближе к своей специальности. И действительно, в совхозе агронома не было, делом ворочал уголовник Камбала. Но статью особое совещание Кагановича дало ей шпионскую, и по этой статье не расконвоировали. Поэтому я говорил Камбале: «Ведь тебе повезло, Ревзина ученый агроном, она для тебя золотой фонд, и ты всегда сможешь получить от нее квалифицированную помощь, сделай ее учетчицей в конторе, она будет довольна, и тебе будет хорошо».

Когда я уехал из «Каменки», Ревзина работала в конторе учетчицей работ. Я ее больше не встречал и не знаю, выжила ли она, вынесла ли она лагерные мучения или окончательно «дошла»?

А потом еще одно маленькое, но, по сути, очень грустное происшествие в этой же таежной «Каменке». Из далекой моей Латвии в наш колхоз прибыло новое пополнение. На этот раз это были латвийские породистые темно-коричневые коровы.

В 1940 году, когда Советские войска были введены в Латвию, очень скоро с занятой территории начали вывозить что попало: подошла и очередь латвийских породистых коров.

Вывозом, конечно, занималось ведомство Берии, и Лаврентий Павлович, вводивший здесь социалистические преобразования, в первую очередь часть этих коров загнал в свои лагерные совхозы, в том числе и в нашу таежную «Каменку».

Мне хотелось навестить своих «землячек» и поглядеть, как они чувствуют себя на новом месте. И я пошел на скотный двор за зоной.

Мои «землячки» уныло повесили головы. На лагерных харчах, в основном на осоковом сене, они исхудали. Не к такому харчу они привыкли на родине. Ухода тоже не было. Ходить за забор для ухода за скотом разрешали только уголовникам, а чего могли ожидать коровы от них?! Женщин из врагов народа не расконвоировали и за забор без конвоя не выпускали.

Я подошел к коровам, обошел их и беседовал с ними. Я заговорил с ними на родном их латышском языке. Я говорил им те ласковые слова, которые обычно говорят латышские женщины своим коровам, когда хотят их доить.

По-видимому, коровки понимали. Они дружелюбно обнюхивали меня. Я их погладил по бокам, а коровы даже удивились, оглядывались на меня, видно, от такой ласки уголовницы их давно отучили.

Когда я уходил, я ободрил своих «землячек». Я говорил им: «Дорогие, терпите. Надо терпеть! Вас постигла та же судьба, что постигла многих латышей, ваших хозяев. Вы теперь не на латышском хуторке, где хозяюшка любовно ходила за вами и потчевала вас. Вы теперь па Севере, в бериевских лагерях, а отсюда никому выхода нет».

Судьба!

А потом грянуло еще одно чрезвычайное событие, которое потрясло всех нас, заключенных в «Каменке».

Мы здесь были лишены печатного слова и радио. Мы не знали, что творится на белом свете. Мы видели и читали одни лишь лагерные лозунги и воззвания, которые наши мучители так обильно изготовляли и вывешивали в зоне и в бараках. Это была литература такого примерно содержания: «Искупайте свою вину в честном труде!» Или летом: «В поле дождя нет!» — а он, северный, холодный, лил как из ведра. Или зимою, когда ударяли 50-градусные морозы, вывешивали: «На лесоповале мороза нет!» И тому подобное лагерное творчество.

Мы знали, что в Европе идет война, что поделили Польшу — все это мы подробно узнавали от польских граждан, прибывших в лагерь в порядке бериевской чистки по этим новым районам.

22 июня 1941 года был для нас рабочим днем, хоть это было и воскресенье. В то время нам давали два санитарных дня в месяц — не для отдыха, а для санитарных целей. Пропускали наше хламье через вошебойку, перетряхивали это тряпье. А это совершалось вне зоны, иногда под дождем или зимою на морозе, а потом вечером впускали в зону, и мы могли отдохнуть на нарах. Во время войны ввели три дня в месяц на отдых и санитарию.

Так вот, день 22 июня был у пас рабочим днем. Но, к нашему великому удивлению, никого из нас не выпускали из зоны, а дежурный комендант обошел бараки и объявил, чтобы никто не выходил в зону. Лишь по естественным потребностям разрешается пробежать в уборную, что во дворе, но не более чем 2–3 человека вместе.

Все мы удивлены: что случилось, зачем вдруг такие строгости? И лишь вечером, когда вернулся стрелок, ездивший за хлебом на кирпичный завод, распространился слух, что началась война.

Все мы приуныли, и первая мысль была: что будет с нами? А эти вновь введенные строгости — даже передвижение внутри лагеря запрещалось — все это не предвещало ничего хорошего.

На другое утро повторилось то же самое: на работу не выходили, по зоне передвигаться запрещалось. Мы все валялись в бараках.

Когда на третий день утром повторилось то же самое, что и в первые два дня, мы совсем пали духом. Главбух и Володя Богданов решили, что нас, врагов народа, расстреляют.

И лишь к вечеру третьего дня вдруг в барак заходит дежурный комендатуры, приказывает нам выходить к вахте для выхода на работу. Тогда мы поняли, что опасность миновала, — живем пока! Значит, из Управления лагеря получен приказ не расстреливать.

Я и сейчас еще удивляюсь, как это наш Лазоренко так оплошал? Почему он сразу нас не расстрелял, а целых три дня ждал у моря погоды? Почему-то в его башку не забрела мыслишка, что идет война и надо поскорее разобраться с внутренними врагами. И действительно, ему за это ничего бы не было: не обязан он был три дня охранять врагов, когда они не работали. Самое разумное же было — расстрелять. Да, оплошал Лазоренко!

И потом — еще одно происшествие, но это порадовало нас. Жизнь в таежном совхозе не была мирной — то одно случалось, то другое. Лагерная жизнь колыхалась, как болотная трясина. Лазоренко все продолжал по ночам эти свои оригинальные сеансы перевоспитания. У него получалось точно по тому рецепту, о котором тогда широко писалось в газетах, а именно: не надо останавливаться на достигнутом, а искать и открывать все новое.

И Лазоренко открывал это новое. Он придумал новый метод «перевоспитания», очень для него удобный, так как на теле не оставалось никаких следов насилия.

еперь Лазоренко раздевал свою жертву до нижнего белья и босиком загонял в ледник на какое-то время, После этого появлялось воспаление легких, но мало ли чем болеют в лагерях! Лазоренко за это не отвечал. Жена Лазоренко была худая, изможденная русская женщина. Жаловалась заключенным-уголовницам, когда те приходили на уборку квартиры, что муж ее Лазоренко совсем из ума выжил — бьет, истязает, грозит убить. Уголовницы об этом рассказали всем в лагере.

А потом вдруг совсем неожиданно в совхоз приехали два чина из бериевского ведомства и увезли нашего Лазоренко. Куда они его дели, мы не узнали, но Лазоренко исчез с нашего горизонта.