Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

— Ага, наконец, и вы испугались — вижу… Когда въезжал в эту квартиру, полы проложили смолой и яичной скорлупой. Чтобы создать звукоизоляцию. Но знаете, где будет настоящая изоляция? Знаете?.. (Неожиданно). Давайте знакомиться — Слава!

И резко вытянул свою железно-жилистую ручищу. Я понял, что нужно «подыграть»:

— Юрий Олегович!

Рихтеру ответ понравился. Он тут же сорвал с головы полотенце.

— Вот вам часы (протянул те самые — электронные). Через полчаса начинайте звенеть, бить по рукам, грохотать! Два раза по полчаса, больше я не осилю.

Открыл ноты сонаты a-moll Шуберта, спросил самого себя: «Соната, чего ты хочешь от меня?» и… заиграл как Бог.

Все больше и больше я приходил в состояние сомнамбулическое, вспомнив, как гоголевский Пискарев покупал баночку с опиумом, как персиянин рекомендовал опиума не более, чем по семь капель на стакан. Я сидел неподвижный, уже накоротке с Шубертом, и портрет дамы в малиновой шляпке, висевший напротив, начинал исчезать. Совсем не ждал, что Рихтер вдруг обо мне вспомнит и заговорит, не прерывая игры:

— Ну…что видите?

Я растерялся — и от неясности вопроса и от мысли, что должен что-то сказать. Решил промолчать. Тогда вопрос был повторен в ультимативном тоне:

— Вы действительно ничего не видите? Видеть музыку совсем не сложно — надо только немного скосить глаза. У меня ведь свой кинотеатр… только кино я показываю паль-ца-ми! Никому его не навязываю, но нельзя же уставиться в ноты и… ничего не видеть? Вот Первый день — видите? Появляются глаза и возникает свет. Появляется рот и произносится слово. Наконец, вся голова…

Рихтер повторяет экспозицию первой части и снова слышится повелевающий тон:

— Поднимаются плечи, рука. Одной божественной дланью творит море, другой — воздвигает горы… (Внезапно обрывает игру). А полчаса еще не прошли? Где часы?

— Только десять минут.

— Не могу играть, потому что ужасно голоден. И вас голодом уморил. На кухне, кажется, есть сосиски и горчица. Я люблю только нашу горчицу, ядреную.

Когда уходил, совершенно забыл о своем Бриттене. Спать, конечно, не мог, думал, что нужно запомнить, как-то запечатлеть его «сотворение мира». Но как записать миражи, «ароматы в вечернем воздухе», краски, жестикуляции? Как. передать фразу, потерянную для времени и напоминающую вагнеровскую декорацию? Во всем — неуловимость, растворимость, неосязаемость, нерасчлененность. Если у Гоголя «толстый бас шмеля» — музыка, уже звучащая на бумаге, то фразу Рихтера, выпущенную в пространство, еще нужно поймать — чтобы сделать музыкой.

«Я разговариваю, как Даргомыжский в «Каменном госте», — признался однажды Рихтер. — Я подражаю Даргомыжскому. Это такой речитатив, который живет внутри меня…» «Внутри меня» — это и Шопен с сорока «девственными духами», и живопись всех стилей, и подзорная труба, и представление в шекспировском «Глобусе», и пентаграмма перед горящей свечой, и тень Бергота на фоне Дельфта, и сновидения, сновидения…

Вот еще «речитатив», который я записал:

— Я бы хотел иметь свой знак. Чтобы по нему меня узнавали. Но что это за знак? Соединение всех искусств, которые придумал Бог! Я у него дух. Я это соединение распыляю по свету. Но я маленький дух, такой же, как Пак… ну, чуть попроворней. Если захочу, взлечу выше того «небоскреба», который построил Скрябин. Вы помните?..

(Подходит к роялю и играет «аккорд — небоскреб» из Седьмой сонаты). Хотите, и вас научу…

Теперь я могу стать Паком, Ариэлем или Мерлином — кем захочу. Могу вернуть утраченное время и двигаться по направлению к Рихтеру, Мравинскому, Борисову…

Могу взлететь до шестнадцатого этажа, пройти сквозь закрытую балконную дверь и прислониться к ножке рояля. Это — любимое место. Если за роялем он — утраченный и обретенный дух — Святослав Рихтер.

Юрий Борисов

Машина уже въехала на Николину Гору. Это было самое красивое время — конец весны.

Что мы подъезжаем к даче, я понял по висевшим в воздухе вариациям Брамса. Игралась свирепая Восьмая вариация Первой тетради. Левая рука по немного расстроенным басам била наотмашь — эхо от этих ударов разлеталось по всей Горе. Птицы безмолвствовали.

У меня в руках — трехлитровая банка с загустевшим луковым супом. Я обещал Рихтеру, что он будет его дегустировать. Сегодня утром его сварила моя мама, снабдила гренками и тертым пармезаном. Со своей стороны, Рихтер обещал поставить французское вино.

Я стоял со своей ношей перед Его домом и впитывал Брамса. На крыльце появилась Нина Львовна [1] Н.Л. Дорлиак (1908–1998) — камерная певица, педагог, ученица К.Н. Дорлиак (1881–1945), жена С. Рихтера. О семье Дорлиак писала М. Юдина: «А незабвенная Ксения Николаевна была поистине великой артисткой и на удивление сильной, героической личностью и вместе с тем женщиной, как бы истаивающей в печальной нежности… Неукоснительным трудом, как профессор петербургской консерватории, строила она сама, рано овдовев, свою жизнь и воспитала Нинулю (так звали тогда все Нину Львовну в пору ее юности) и Димочку — красоты неописанной (позже Дмитрий Николаевич Журавлев говорил: «Это уже не лицо, это римская медаль!») — кумира всей семьи (впоследствии молодого актера театра Вахтангова — как известно… безвременно погибшего». (Из статьи «Немного о людях Ленинграда», 1966). и приветливо сообщила: «Еще четыре минуты!»

Ровно через четыре минуты появился Он. В синем кимоно.

Как доехали? Здрасьте! Привезли то, что обещали? Говорят, вечером будет дегустация. Это вы сами готовили? Я луковый суп много где пробовал, но знаете, где он самый невкусный? Как раз в Париже…

Сейчас я вам покажу комнату, где вы можете располагаться. И ваши черные носки отдам. Они очень меня выручили. Я ведь все забывал; и бабочку, и ноты, и целый чемодан. Но чтобы носки… Я всегда куда-нибудь опаздываю, вот и в Клин тогда тоже.

Нина Львовна рассказывала, что, уже отчаявшись, решила поискать носки на ком-нибудь из зрителей. А что оставалось — не играть же в серых? Чувствует себя неловко — оттого, что надо на чужие ноги смотреть. С ней все здороваются, а она почти никому не отвечает. И вдруг — вы…

Ну и сюжет! Это еще хорошо, что вы согласились отдать и что на мои ноги налезли.

А серые мои храните? Все равно, когда будете их демонстрировать, вам никто не поверит.

Мы вошли в дом. Возможно, он напоминал дом Дмитрия Петровича Силина [2] Рассказ «Страх» (Рассказ моего приятеля) впервые напечатан в 1892 г. , героя любимого чеховского рассказа Рихтера. Возможно, и нет. Я знал этот рассказ, и знал, что его любит Рихтер.