Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

Когда бился над этюдом-картиной Рахманинова, увидел себя, глотающим колокол. У того сна была даже тональность — c-moll. [132]

На концерте все разъяснилось. Я запутался в самом конце этюда, там, где начинается перезвон. С тех пор я редко играю этот этюд в концертах, а сны стараюсь запоминать.

Самый красивый перезвон в Ростове! Там есть легенда про большой колокол, звонивший в миноре. Это угнетало митрополита, ему казалось, что в него вселяются бесы. Тогда он приказал снять колокол и поменять лад на мажорный.

Так ведь и Скрябин. Я специально играю прелюдию ор. 51 № 2 — это его последняя вещь в миноре. Учтите — еще не написана Пятая соната!

(Останавливаемся у скрябинского белого мрамора.)

Памятник хороший, но лучше всего надпись: СКРЯБИН. Без комментариев. Наверное, он уже понял, что его указание: «с небесным сладострастием» тут неисполнимо. Вот на их клавиатуре, небесной…

Там, наконец, можно достичь pianissimo — тишайшее. Чтобы в «Бабочках» шум карнавальной ночи действительно у-га-сал. А «Террасу» можно сыграть так, что французы не скажут: тихо [133]. Я и так грохочу, а ведь надо «presque plus rien», то есть «почти исчезая».

(У памятника Нейгаузу). Этому и учил Генрих Густавович, когда я проходил с ним Тридцать первую сонату. Он показал мне эскиз Иванова «Архангел Гавриил поражает Захария немотою» [134]. Adagio — мысль, состояние, которое нужно передать любым способом, только не словами. Я посылаю вам нотную строчку — она вам заменяет слова. Вы получили мою открытку с Равелем?.. [135]«Человек открывает рот от пустоты, от того, что в этот момент его оставляет Бог», — не помню, кто это сказал.

Вам нравится эта крышка? Она означает: жил пианист Нейгауз. Его дом был — рояль. Но ведь Нейгауз был больше, чем пианист. Он вынимал из тебя душу, проводил над ней опыты. а потом возвращал — обогащенную, красивую.

Кому-то роют свежую могилу. Рихтер долго наблюдает, а могильщик напевает свою песню. «Знаете, что он поет? — спрашивает Рихтер. — Вот и я не знаю… Это как в «Гамлете»: привычка сделала для него это копание самым простым делом».

Помните, мы с Фишером-Дискау исполняли песню «Тоска могильщика»? Он переходил на такое pianissimo, не снимая с дыхания. Я уже не знал, как утопить звук (напевает Шуберта). «Пробьет мой час и кто же зароет меня?»

Зарыть желающие найдутся… даже с удовольствием. Вот кто потом ходить будет? Знаю — Наташа Журавлева, чуть реже — Олег… А вы снизойдете? Только заклинаю: одну белую розу, длинную. Никаких гладиолусов. Если гладиолусы, то фиолетовые.

И еще вам придется учиться меня вызывать. Вспомните, как Зигфрид вызывал птичку (поет).

Это нетрудно запомнить. Я буду знать, что вы пришли.

(У памятника Фаворскому). Хочется постоять здесь подольше. Я благодарен ему за такого Достоевского, такую Юдину [136]. И памятник замечательный: от него светлеет.

Самое лучшее в памятнике Дягилеву — то, что он на острове. Какая хорошая мысль: «Нет человека, который был бы как остров…» Я недолюбливаю этого писателя [137], но эпиграф он подобрал самый лучший. Все интермеццо Брамса рассыпаны как маленькие острова. Санторин — самый красивый, хотя ведь он — кратер! Там каждое утро солнечное затмение и черный песок… Это и-moll'ное интермеццо. Маленький Миконос чем-то похож на Венецию [138]и такой же опасный. Это — е-moll'ное интермеццо. Уже светает, но все только расходятся спать…

Знаете, что рассказывал Александр Георгиевич Габричевский [139]? У греков было принято в гробницы запечатывать лампы. Уже изобрели вечное топливо, и лампа могла гореть несколько веков. Все верили, что усопшие как-нибудь да ей воспользуются. Теперь вам понятно, почему я вожусь со своей лампой?

(У плиты Софроницкого). Здравствуй, Владимир Владимирович!.. Кому-то незадолго до смерти он признался, что больше всего гордится Восьмой сонатой. Самая недоступная, самая мистическая… Полночное солнце! Там есть такое Presto — один его лучик вдруг касается земли… Это правда, что когда Гаврилов играл Восьмую сонату Скрябина, то гасил в Большом зале свет? Хорошо написано у Пруста: «Не нужно никакого света! Пусть играет «Лунную сонату» в темноте, и тогда луна будет освещать ему клавиши!»

Полночное солнце… Это могли только Скрябин и Софроницкий! Интересно, как они между собой сейчас общаются? Так, как написал Мусоргский — «с мертвыми на мертвом языке…» [140]? Давайте послушаем. Вы чтонибудь слышите? Я — ничего. У меня ощущение, что там — пустота. Там никого нет. Они — везде, но только не здесь.

Я Ветхому Завету больше доверяю, чем Новому. Наверное, потому что весь прочитал… и он мне часто снился. Про Авраама и Исаака был очень похожий сон… Знаете, что не только у Бриттена есть музыка на этот сюжет? Но и у Стравинского [141]… Тут что-то заложено, какая-то важная тайна. Уже одно то, что Сарра родила Исаака, когда Аврааму было сто лет…

Пошел моросящий дождь и Рихтер ему обрадовался. Отказался от зонта. Начал напевать что-то знакомое.

«Drei Knäbchen, jung, schön…» [142]Помните, какая там фактура? Мелкого, грибного дождя… Вот к моцартовской могиле не подойти. Стоит в Вене памятник — но это же так… символически… Наверное, это лучше всего — чтобы вообще никаких следов.

Сейчас бы хорошо какую-нибудь закусочную. У вас есть деньги? Если повернуть на Плющиху, там что-то вроде рюмочной. После кладбища всегда хочется…

Знаете, что больше всего убивает? Mania grandioso и… отрубленные головы. Я этого не понимаю. Это только на наших кладбищах.

Удобно в Японии. В любом питейном заведении можно допить недопитое. Мы бы сейчас заплатили за бутылку, а выпили только сто граммов. Остальное хранится до следующего раза. Под фамилией Рихтер или фамилией Борисов. На специальной полочке.

В Японии в нескольких местах я завел свои емкости Они меня всегда дожидаются… Но многие японцы к ним так не притронутся — оставляют для внуков. Им важно, чтоб внуки узнали, как звали их дедушек.

Еще на первых «Декабрьских вечерах» Святослав Теофилович обмолвился: «А ведь в Белом зале можно не только выставки устраивать, не только концерты… Надо подумать и об опере. У меня в Туре бриттеновские притчи имели успех».

К этой теме он вернулся на моем спектакле в Камерном театре. В тот вечер шла и баллада Бриттена «The Golden Vanity» (наше название — «Игра на воде»). Она написана для хора мальчиков и рояля, и поэтому больше всех волновался наш пианист Его по очереди поздравляли Святослав Рихтер, Юстус Франц и Кристоф Эшенбах, которые явились все вместе и, кажется, были довольны.

В перерыве Рихтер произнес значимую для меня фразу: «Так что — Бриттен?»