Юрий Борисов - По направлению к Рихтеру

В четвертом небе (баллада f-moll) — только божьи коровки и музыканты! Кроме них — никого! Почему музыканты — понятно. Небо соткано из клавиатур, а человек из семи нот. Каждая нота что-нибудь лечит [220]. Головную боль лучше лечить ре-бемоль мажором. Я Нине Львовне сыграл шопеновскую прелюдию в ре-бемоль мажоре, и ей стало легче. Знаю, что аллергию лечат простым ре-мажором, а сердце — си-бемоль мажором. Только когда у меня болит, Одиннадцатую сонату Бетховена сыграть некому.

В stretto Четвертой баллады приближение к Престолу. Фермату держать долго. Чтобы Престол открылся из-за молочного облачка. А сам Престол пуст.

Коду играть, как обрыв в пропасть. С самой высокой точки кубарем. Это не так плохо, что тебя вышвыривают на землю, скорее — радость! Я всегда буду хотеть жить здесь!

Прежде, чем наброситься на коду, нужно набрать воздух на 47 секунд. Именно за это время ее нужно сыграть — не медленней! Все играть «сверху», «не укладывать» пальчики. И не дышать! Надо, чтобы всех унесло смерчем.

Я всегда обращаюсь к нему — своему Хранителю. Всегда, когда играю этот этюд. Он откликается: «Готов сделать все, что прикажешь…» Как у Шекспира Ариэль [221]. Но я чувствую, что это говорит дух плененный, заколдованный, трясущийся как бес, которого я погружаю в чашу со святой водой [222]…

Самое главное — выполнить его условие: перед моей смертью отпустить его на волю.

Шопеновские мазурки как карликовые пальмы. Пальмовая рощица…

В «Волшебной флейте» есть пальмовый лес, а тут именно рощица.

Мое любимое растение — мандрагора. Опасное! Держал ее в руке один раз. Говорят, если ее выкопать, раздастся человеческое проклятие. Тот, кто его услышит, сойдет c ума или… Поэтому корень мандрагоры как-то окапывают и привязывают к хвосту собаки… Я, конечно, не захотел при этом присутствовать. Но то, что потом увидел, напоминало человеческую фигуру. И знаете, кого? (шепотом) Шопена!..

О каком сочинении Шопена писал Пастернак [223]: «Свой сон записывал Шопен/ На черной выпилке пюпитра»? Это е-moll'ный ноктюрн!

Вы знаете, что мой дед был музыкальным мастером, кем-то вроде Иоганна Тишнера, которого восхвалял Глинка?.. Я стоял и наблюдал, как он «строил» рояль. Выпиливал корпус, натягивал струны, стержни молоточков.

Дед Даниил потянул меня за руку:

— Ложись спать, Светик. Ложись вот на этот щит. Я его клеил из разных дощечек. Скоро это будет хороший рояль,

Я заупрямился:

— Мне на нем будет жестко.

— Представь, что это та же ель, которую ты так любишь. Ложись, я накрою тебя теплым одеялом.

Я любил тогда теплые одеяла, вскарабкался и лег. И на жестком сплю с удовольствием — с тех самых пор. И играю иногда жестко — тоже поэтому.

Это такой сон во сне. Мой сон — во сне Шопена.

Для этой музыки важней не совершенные руки… а совершенные ноги. Не должно быть аппликатуры, рояля — вообще никаких его признаков. Ничего, кроме педалей. Педали це-ло-вать. Почти как женские ножки. Услышать хор пилигримов в хорале. Ничего «освободительного», революционного — в фуге.

Я, перед тем как играть Франка, долго держу в руках холодный крест.

Франк похоронен на монпарнасском кладбище. Оно маленькое, уютное… Там даже старая мельница сохранилась. Я бы не прочь там залечь…

Как и на любом кладбище — компания пестрая. Сартр с женой-писательницей. Все время к Хрущеву мотался, в Москву. Я это помню. Но на самом деле у него что-то было с русской переводчицей… Есть могила Ивана Пуни. Он вместе с Малевичем упражнялся в «супрематических трактатах». Крест православный… И Мопассан там, и Бодлер. Хорошее кладбище…

Я когда по нему хожу, думаю об одной загадочной истории. Вы догадываетесь, в какую эпоху живете? Догадываетесь?.. (шепотом). В христианскую! Живете… или уже жили. Вот все ждут кого-то, ждут… а его нет. Может, он уже и приходил — а мы проворонили. Это на меня могила Франка навеяла. Не столько могила, сколько его музыка.

Первая часть квинтета — начало, благая весть… потом вторая часть, а сейчас уже финал… Такие мысли только от Франка, Скрябина… и еще Шостаковича. Как мысли черные к тебе придут, откупори…

Только никто из них — ни Франк, ни Шостакович — не говорят, что за эпоха ждет впереди. Вас ждет — не меня.

У «Саломеи» — странная, несколько смазанная инструментовка. У нее гигантские взлеты и падения. У нее почти венский шарм. И странная луна с лужей крови, на которой спотыкается Ирод.

Какая же тут фантазия!.. Эта смесь кошмаров в восхитительных садах, эта красота рядом со смертью. И все это реальней… чем наша жизнь.

Слушал, как Кисин играет Шопена. Вальс e-moll, из посмертных, — думаю, лучше невозможно. Опасаюсь двух вещей — что очень рано на это набросился, почти с пеленок. Тут опасность — не сбить себе дыхание, рассчитать весь путь. Вторая опасность — пуантилизм [224]. Его почти нет. Наверное, совсем не занимается в темной комнате.

У меня «Танец Пака» тоже не получался. Пока мне не подсунули одну умную книгу [225]. Конечно, Нейгауз… Из нее я узнал, что у нашей души в темноте образуется второе зрение, она напоминает лунатика. Что именно в темноте все получает очертания и окраску.

Когда Кисин будет играть Дебюсси, обязательно сходите. Вы сразу поймете, появилась ли в пальчиках изморозь.

У Равеля фортепьянная музыка «почти гениальна». Кроме леворучного концерта и «Лодки в океане». Это «гениально — сверх».

Мне не важно, кто и что в лодке. Важно — что под лодкой. А там — рыбы. Я тоже рыба, поэтому знаю, как это играть.

Играть совершенно холодными конечностями. Притроньтесь к холодному утюгу и почувствуйте.

В концерте очень много фейерверков. Сначала тривиальных… потом появляются радуга и кометы. При этом цвета матиссовские, яркие ослепительно.

Все фейерверки из окна кареты. А в карете — я. Всеми брошенный. Праздник не для меня.

Если честно, это нельзя сыграть. Если бы кто-то держал мои руки… А играл бы другой. Нет, не играл, а только подул на клавиши.

Это мог бы Пак… Но его в последнее время надо упрашивать. Он уже выше этого.