Яков Кумок - Карпинский

Сергею Федоровичу Ольденбургу 54 года. Когда ему исполнилось 41 (в 1904 году), он записал в дневнике: «Пришла старость и физически и душевно. Встретим ее, постараемся встретить ее с достоинством, работать, пока хватит сил. Но и с мечтой не расстанусь, пока жив». В сорок один — старик; таковы тогда были возрастные ощущения. Но — работать. Без устали. Каждый день. «Мы живем и работаем для человека, для человечества, для строительства его жизни» — постоянный мотив его публичных высказываний, дневниковых записей и частной переписки.

«Теперь страшно важно распространять образование... основывать библиотеки... Образование вырабатывает известную общность понимания, какую-то в значительной мере однородную массовую сознательность». И он основывает библиотеки, читает бесплатные лекции, составляет брошюры, учреждает благотворительные комитеты, добивается отмены несправедливых приговоров, борется за права женщин, малых народностей и религиозных общин... Мы не останавливаемся на его научной деятельности, она общеизвестна; сочинения его, посвященные истории культуры Востока и, в частности, буддизма, переводились на многие языки. Он путешествовал по Востоку; письма жене, посылаемые с дороги (к сожалению, необработанные и неизданные), содержат ценнейшие наблюдения и мысли. Он был влюблен в Восток. «Я предпочитаю вообще Восток, где, как это ни парадоксально, больше Духа и люди цельнее». «Движение на Восток и развитие социализма в Европе, — размышлял он в 1912 году, — это все какой-то громадный мировой сдвиг, куда и к чему — этого никто сейчас не может знать».

В юности подружился он с В.И.Вернадским, Д.И.Шаховским, А.С.Лаппо-Данилевским, И.М.Гревским, А.А.Корниловым, А.М.Калмыковой, людьми высокообразованными, даже редкой образованности, огромной культуры, питавшимися, как тогда выражались, из первоисточников мировой литературы, философии и науки; сложился проект товарищеского сожительства, своеобразной колонии, которой придумано было даже название «Приютино». Из проекта ничего не вышло, жить трудовой колонией не пришлось, но дружба осталась, и в духовной жизни России 90-х годов «приютинцы» занимают свое место. Маленький кружок дал стране несколько знаменитых ученых, трое стали академиками. Собирались то у одних, то у других, а в конце года почти обязательно отчитывались, рассказывали о прожитом, делились планами.

«Вчера вечером было наше собрание, — пишет Ольденбург 30 декабря 1912 года после одной из таких встреч. — Хорошее, глубокое впечатление осталось от него. 30 лет братской дружбы — не многим дано так много... Было тепло, и так глубоко, видимо, охватило всех настроение этого дня... Сколько пережито вместе...»

Сухонький, легконогий, с глазами блестящими, печальными, вечно спешащий, бородка примята — он казался далеким от жизни, погруженным в свои «прекраснодушные» мечтания, но проявлял подчас удивительную прозорливость. Так, задолго еще до дипломатических конфликтов угадал он сущность кайзеровского милитаризма в Германии. «Не доверяю Германии», — записывает в дневнике в 1911 году. «Германия ненавидит Россию и только не трогает, потому что мы для нее дойная корова и мы нужны ей своим хлебом». В 1912 году уже вполне определенно говорит о н а п а д е н и и Германии на Россию в 1913 — 1914 годах.

Однажды он взволнованно предрек:

«...столетия рабства зародили в груди пролетариата ненависть к тем, кому жизнь отдала все блага и преимущества, теперь начинается возмездие.

Это надо понять, понять вместе с тем, что необходимо приложить все старания к тому, чтобы спасти... культуру, идеалы, то, что красит жизнь и что раз потерянное не вернешь. И это наша задача, сохранить их для человечества».

Он предчувствует приход возмездия — и опасается, что в роковой схватке погибнет культура. «Столыпин пишет, — саркастически отмечает он, — что революция кончена, а рядом в другом столбце (газеты. — Я.К.) казни, казни...

Р е в о л ю ц и я н е к о н ч е н а, п о т о м у ч т о о н а е щ е в п е р е д и». (1908 г. Разрядка моя. — Я.К.).

И вот она грянула, пришло возмездие — Ольденбург принимает революцию, принимает и возмездие, которое она несет на своих штыках, он опасается только за культуру, за тонкий слой культуры, которую разбушевавшаяся стихия может смыть. (Его психологическое восприятие революционных событий характерно для академиков, и нам важно его понять!)

Какую же роль предоставил ему играть Карпинский в руководящем ядре академии? Несомненно, «министра иностранных дел» или этакого дипломатического полномочного представителя, разъясняющего позицию своей стороны и добивающегося взаимовыгодного соглашения. Его тринадцатилетнее пребывание на посту непременного секретаря (то есть постоянное живое и кипучее общение с людьми), его опыт политической деятельности, которой он увлекался с 1906 года (и был даже министром просвещения во Временном правительстве, как мы помним, а В.И.Вернадский его помощником — товарищем министра), и природные ораторские способности делали его «дипломатическую» деятельность чрезвычайно полезной. Но в таком случае какая роль отводилась Владимиру Андреевичу Стеклову? Конечно, премьер-министра.

Как непохожи друг на друга эти трое: Карпинский, Стеклов, Ольденбург! Владимир Андреевич крупен, медлителен, басовит, насмешлив; перевитая сединою борода окладывает костистое, одухотворенное, когда-то красивое, а теперь одутловатое — по причине болезни, заставляющей его каждое лето ездить на лечение в Кисловодск, — лицо. Ступает он громыхливо, дыхание шумно, ворчание и шутки гулко разносятся по коридорам, заставляя сотрудников хохотать и подтягиваться; его появление не может остаться незамеченным даже на людной площади. Самые отпетые острословы боятся попасться ему на язык: сомнет, раздавит, уничтожит! Для него академия — это хозяйство, давнее, крепкое, налаженное, со своими устоями и навыками, со своими пашнями, угодьями, пасеками, лугами и лесами, со своими амбарами, птичниками, конюшней и скотным двором. И все это богатство ему поручено — и если уж чего надо, он добьется, достанет, вытребует. Он к какому хочешь вельможе в кабинет ворвется, махнув рукой на секретарей, и вытянет, что нужно; а коли принудят долгим отнекиванием, так и палкой может по полу так постучать, что стекла задребезжат.

Он никогда не занимался политической деятельностью и не одобрял, когда ею занимались ученые, и Ольденбурга неоднократно порицал за то, но его политические симпатии и антипатии выражены даже резче, чем у искушенного Сергея Федоровича. Владимир Андреевич яростный и непримиримый противник монархии. Его тетрадки и блокноты содержат многочисленные тому подтверждения; приведем только запись, сделанную им в блокноте в 1916 году: «Всем наконец становится ясно, что от правительства, доведшего страну до такого ужаса и позора, нечего ждать...»