Марсель Мижо - Сент-Экзюпери

Разве не лестно получить от товарища письмо с такими выражениями признательности:

«Я хорошо понял все, что ты мне сказал. Одинаково хорошо и то, о чем я впервые узнал от тебя, и то, что я смутно чувствовал в себе, а ты прояснил. Ты ведь умеешь думать и выражать свои мысли ясно и просто... Если бы ты знал, как я восхищаюсь той работой, которую ты проделал со мной, и ее результатом».

И Антуан, объясняя, почему он занялся воспитанием своего товарища, говорит:

«Я хочу видеть его живым человеком, а не книжным».

Это желание, во всяком случае в его первой части, останется навсегда любимейшим занятием Экзюпери, его главным промыслом на земле. «Видеть человека живым...» Желание далеко не всегда осуществимое. Но именно оно-то и движет поступками Антуана.

Рене де Соссин надолго останется другом Антуана, может быть, как ему будет казаться, последним другом, связывающим его со сверстниками из парижского «света». И все же именно ей суждено было выслушать самые горькие суждения Сент-Экзюпери о слое, в котором он рос. Нет, не социальные упреки, не противопоставление имущих неимущим лежат в основе его горьких суждений. Он и тут мыслит самыми общими категориями, стремится проникнуть в суть вещей. Он упрекает «людей света» в том, что они несерьезны , что духовную жизнь, доступную прежде всего им, они превратили в игрушку.

Началось все с обычного спора, какие заводили молодые люди в кондитерской «У белой дамы». В то время с большим успехом в Париже шли пьесы Пиранделло. Сестры Соссин наперебой восхищались «Арсеном Дюпеном» и «У каждого своя правда» в постановке братьев Питоевых.

Услышав слова восхищения, Антуан помрачнел. А когда младшая сестра Ринетты сравнила Пиранделло с Ибсеном, он взорвался:

– Как! Как вы можете сравнивать! Ваш Пиранделло – это же философия консьержки!

Такое высказывание в глазах девушек из хорошей семьи было нарушением всех приличий. Антуан почувствовал это и, вернувшись к себе, ночью написал Ринетте длинное письмо с извинениями. Но что за странные извинения! Они скорее похожи на серьезные и глубокие обвинения.

«Я бесконечно сожалею, что позволил себе это „философия консьержки“, но вовсе не жалею о том, что взорвался.

Никто не имеет права сравнивать такого человека, как Ибсен, с господином Пиранделло. Первый писал, чтобы довести до сознания людей то, чего они не хотели понять. Он жил настоящими духовными проблемами... Наконец, удалось ему это или нет, но Ибсен стремился дать нам не новую разновидность лото, а духовную пищу...

...И с другой стороны Пиранделло; он, может быть, и замечательный драматург... но создан он и послан на землю для того, чтобы развлечь светскую публику и дать ей поиграть в метафизику, как прежде они играли в политику, в отвлеченные идеи и в драмы измен...

Поймите, пожалуйста, это не личный упрек... и не литературное пристрастие – было бы претенциозно с моей стороны так яростно на этом настаивать. Но здесь своего рода нравственная проблема...

Люди света несколько лет назад точно так же ухватились за беднягу Эйнштейна. Им захотелось ничего ни в чем не понимать, почувствовать великую растерянность, «дыхание неведомого». Эйнштейн был для них чем-то вроде факира...

... Заметьте, если люди, как правило, и стараются развить свою память, знания, свое уменье красиво говорить, то почти совсем не стараются культивировать свою мысль. Они хотят правильно рассуждать, а не мыслить верно...

Вот поэтому-то и нужно любить Ибсена, который все же апеллирует к пониманию людей, и отказаться от Пиранделло, от лжеголовокружения...

Первое качество, необходимое для понимания, – это бескорыстие, забвение себя, Светская же публика «получает удовольствие» от науки, искусства и философии, как получают удовольствие от потаскушки. Пиранделло – своего рода потаскушка...

Люди света говорят: «Мы перекинулись идейками», – мне они противны.

Я же люблю людей, крепко связанных с жизнью, с необходимостью есть, кормить своих детей и дотянуть до следующей зарплаты...»

И чтобы у Ринетты не осталось никаких сомнений насчет того, как относится Антуан к людям «света», он приводит разговор Леона Верта со светской дамой:

«– Но, сударь, – говорит дама, – если вы настаиваете на том, что людей нужно любить, зачем отбирать у них бога, высшее утешение?

– А затем, – отвечает собеседник, – чтобы они искали других богов и свернули вам шею.

Мне очень нравится это!» – добавил Антуан.

Эта резкость и категоричность суждений, за которую Антуан, впрочем, тотчас извиняется, оправдана силой его внутреннего развития. В его жизни наступает момент, когда взгляды и мысли окружающих уже не только не могут удовлетворить душевную жажду, но мешают исканиям себя, собственного лица. Светские салоны, необходимость придерживаться царящего там тона, эти шутливые представления знатным гостям: «Вот очень талантливый литератор!» – все это суета, это вытаскивает на поверхность жизни, мешает прислушаться к себе.

И поэтому очень кстати пришлась служба торгового агента – разъезды в одиночестве по заштатным городкам. Антуан завершил стаж на заводе, теперь он торговый агент фирмы «Сорер» с приличным заработком и не менее заманчивыми перспективами, о которых он тут же сообщает матери: пусть порадуется тому, что ее «взрослый» сын при деле.

Вынужденное, но втайне желанное одиночество скоро приносит плоды. Оказывается, что недовольство окружающими таит за собой более глубокое чувство-сознание собственного несовершенства. А оно заставляет особенно строго выбирать собеседников, друзей, для того чтобы каждый прожитый день чему-нибудь научил Антуана. Вот как рассказывает он матери о том, что с ним происходит:

«До востребования, Монлюсон, 1924 год

(департамент Аллье).

Дорогая мамочка!

Вот я и в этом славном городе Монлюсоне. Городе, который я нашел спящим в девять часов вечера. Завтра приступаю к работе. Надеюсь, как-нибудь да пойдет, хотя конъюнктура и не блестящая.

Не надо слишком на меня сердиться за мое письмо к Диди, оно было написано под влиянием сильного волнения. Не переношу больше, если не нахожу того, чего ищу в ком-нибудь. Каждый раз, как я замечаю, что склад ума, казавшийся мне интересным, на самом деле лишь нехитро слаженный механизм, я испытываю разочарование и отвращение. И я начинаю сердиться на этого человека. Я отстраняюсь от многих персон и от многих людей – это сильнее меня.

В этом маленьком салоне провинциального отеля напротив меня сидит великолепный «красивей». Он разглагольствует. Думается, это какой-то местный землевладелец. Он глуп, никчемен, а шума много. Не переношу больше и этих людей. Если я женюсь и потом обнаружу, что жене нравится такая публика, я буду несчастнейшим из людей. Ей следовало бы любить только умных людей. Бывать у Н. и компании стало для меня совершенно невозможным: не могу больше открыть рта, меня там все поучают.