Марсель Мижо - Сент-Экзюпери

Главное же, я больше не кажусь себе легкой тенью (у меня было такое вполне субъективное ощущение), я чувствую, что отяжелел и постарел из-за роли, которую вовсе не хотел играть: ведь я директор эксплуатации компании «Аэропоста-Аргентина», филиала «Аэропосталя», созданного для внутренних южноамериканских линий. У меня сеть линий в три тысячи восемьсот километров. Секунда за секундой она высасывает из меня все, что осталось во мне от молодости и столь милой мне свободы. Зарабатываю двадцать пять тысяч франков в месяц и не знаю, что с ними делать; тратить их изнурительно, и я начинаю задыхаться в комнате, загроможденной тысячью предметов, которые никогда мне не понадобятся, которые я начинаю ненавидеть, как только они становятся моими. И все же гора моих вещей растет с каждым днем. Это, наверное, я бессознательно приношу жертвы неизвестному богу.

Живу в пятнадцатиэтажной гостинице, семь этажей подо мной, семь – надо мной, а вокруг громадный бетонный город. Вероятно, я чувствовал бы себя так же легко, если бы был заточен в Великой пирамиде. Думается, у меня была бы такая же возможность совершать красивые прогулки. Ко всем прелестям здесь еще есть аргентинцы.

Интересно, есть ли времена года в Буэнос-Айресе? Как может весна проникнуть сквозь эти миллионы кубометров бетона? Я вспоминаю, весной лопаются почки у герани на окошке, в горшке... Я так любил весну в Париже! Эту радость жизни, охватывавшую меня в пору цветения каштанов на бульваре Сен-Жермен. Необъяснимое ощущение бытия, рассеянное повсюду.

Не знаю только, нужно ли сожалеть о Париже: теперь я чувствую себя там так мало на своем месте, люди там так заняты всякими делами, которые не имеют ко мне никакого отношения. Они уделяют мне крохи своего времени: у меня там нет больше моего невидимого места, и это чувствуется с ужасающей явственностью.

Единственное мое утешение – полеты. Летаю в инспекционные поездки, предпринимаю разные опыты, разведываю новые трассы. Никогда так много не летал. Позавчера возвратился с крайнего Юга: 2500 километров за день. Ничего полет?

Наверное, впервые после Дакара я могу разговаривать с вами без горечи. Я очень был на вас зол! Удивительно, как вы великолепно умеете ничего не понимать, когда хотите. А ведь на таком расстоянии наша дружба не таила в себе никакой опасности. Я был тогда смешным и немного сумасшедшим мальчишкой – точнее, до Дакара, – еще во власти некоторых иллюзий молодости, с обманутыми надеждами. Вы же были крайне рассудительной. Мне так кажется. Сначала мне было худо от этого, потом хорошо. Теперь все в порядке...»

Семь этажей сверху и семь снизу оказались для Антуана более тягостными, чем его барак на берегу океана. Впервые он испытал так явственно ужас большого города, бетонной тюрьмы, которую люди сами себе построили. Буэнос-Айрес по своему характеру, конечно, не Париж. Париж никогда не вызывал у Сент-Экзюпери того резко отрицательного отношения, какое неизбежно появлялось у писателя в городах, выросших, как грибы, в двадцатом столетии. Да и, естественно, город юности – совсем не то же самое, что город службы.

Антуан, в силу своей впечатлительности, склонен преувеличивать свою грусть, мрачные чувства, вызванные окружающим. Однако его жизнедеятельному характеру чужды упадочнические настроения – надолго попасть к ним в плен он не может.

Огромный город, разросшийся за короткий срок, дома, лишенные малейших признаков индивидуального стиля, – все это угнетало его, и все же столица Аргентины давала немало возможностей заполнить нерабочие досуги. Здесь у него происходили встречи с друзьями и товарищами по Линии, и в их кругу он забывал все, что ему претило в самом городе. В обществе товарищей он проводил вечера в ресторанах, не замечая за разговорами, как поедал огромные ломти говяжьего филе, запивая его густыми хмельными местными винами. Иногда такой кутеж мог продолжаться ночь напролет. Друзьям, встречавшимся между рейсами, не хотелось расставаться, и они шли из одного ночного кабаре в другое, а в особенности рады были отправиться всей компанией в Арменонвилль, где девушки славились своей красотой.

Антуан часто бывает и у своего прямого начальника, директора аргентинского филиала «Аэропосталя» Пранвиля, инженера-политехника, человека высокой культуры, интересного собеседника и примерного семьянина. В обществе Пранвилей и своего друга Гийоме, недавно привезшего молодую жену, он утоляет время от времени возникающий у него голод, по семейному уюту.

К сожалению, близость с Пранвилем продолжается недолго. 13 мая 1930 года, когда Мермоз в сопровождении Дабри и Жимье впервые доставляет почту через океан в Натал, Пранвиль с пилотом Негрэном, механиком Прюнета и двумя пассажирами вылетает ему навстречу. Над Рио-де-ла-Платой самолет попал в густую полосу тумана и потерял ориентировку. В поисках Монтевидео Негрэну пришлось сильно снизиться. Туман как бы «прилип» к воде широкого устья реки, пилот не заметил, как колеса коснулись водной глади и самолет начало медленно засасывать. Летчики бросились искать спасательные пояса. Их оказалось всего два. Они отдали их пассажирам, а сами утонули вместе с самолетом.

Обстоятельства гибели Пранвиля, Негрэна и Прюнета еще раз подтвердили высокий моральный уровень людей, которых так умело подбирал Дора, и еще больше укрепили авторитет компании «Аэропоста-Аргентина».

Прекрасно обеспеченный к этому времени, особенно по сравнению с годами первой молодости, когда чуть ли не каждый месяц ему приходилось прибегать к помощи матери, Сент-Экзюпери вначале нелегко приспособляется к новому положению. Материальное довольство томит его и толкает на неоправданные поступки.

Однажды, приглашенный на обед к Пранвилям, он купил у торговки цветами весь ее товар вместе с тележкой. В этом широком жесте больше необузданности, порожденной каким-то отчаянием, чем бесшабашного сумасбродства. По существу, Антуану было бы куда милее подарить кому-нибудь один или несколько цветков.

Единственную подлинную радость, которую ему приносит его благосостояние, – возможность наконец-то помочь матери.

«Буэнос-Айрес, 1930 год.

Дорогая мамочка.

На следующей неделе вы получите телеграфно 7000 франков, из коих 5000 для уплаты долга Маршану и 2000 для вас. И я буду с конца ноября посылать вам по 3000 франков в месяц вместо 2000, как я раньше сказал.

Я о многом думал. Хотелось бы, чтобы вы провели зиму в Рабате и имели возможность писать картины. Вы были бы так счастливы и могли бы одновременно заняться рядом интереснейших благотворительных дел.

Я оплачу ваш проезд, и затем с тремя тысячами франков в месяц вы сможете очень приятно жить. Но я слишком далеко, чтобы самому найти вам что-нибудь подходящее. Не могли ли бы вы написать д'0венэ или каким-нибудь другим знакомым, у которых есть друзья в Рабате? Не хотелось бы, чтобы вы чувствовали себя чересчур одинокой, но мне кажется, вы будете полностью наслаждаться счастьем. Гам так коасиво! И через два месяца все будет в цвету.