Александр Воронский - Гоголь

«Антону я еще дал на дорогу из своих 4 р. 80 коп; у него не стало, а здесь овес чрезвычайно дорог». (1827 год, 19 сентября.) Это похоже на переписку достопочтенного Ивана Федоровича Шпоньки с его тетушкой:

«А как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей комиссии насчет семян пшеницы сибирской арнаутки не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой. Свиней же здесь кормят большею частью брагой, подмешивая немного выигравшегося пива».

Назойливые и однообразные просьбы о присылке денег, припасов, платья, хозяйственные советы и соображения в духе Палуши Чичикова и Шпоньки наряду с чувствительными выражениями: «дражайшая маменька», «утоление горестей»… «Зная вашу снисходительность и великое обо мне попечение», — производят впечатление неискренности, попрошайничества и самой серой посредственности. Надо принять еще во внимание, что Мария Ивановна действительно имела о сыне Николае великое попечение, не чаяла в нем души и уж, конечно, не забывала снабжать его нужным.

Невыгодное впечатление от этих просьб подкрепляется его низкопоклонничеством перед «благодетелями». О самодуре Трощинском Гоголь пишет:

«Уведомите, когда его высокопревосходительство Дмитрий Прокофьевич будет у нас, что он там найдет хорошего, что ему понравится. Мне с нетерпением хочется знать мнение великого человека даже о самых маловажностях». (1826 год, 10 сентября.)

Однако вместе со всеми этими «маловажностями» в переписке школьника Гоголя звучат и совсем другие мотивы. Встает другой образ, не похожий ни на Шпоньку, ни на Павлушу Чичикова. Гоголю неприютно в лицее, одиноко среди сверстников, он часто переживает приступы тяжелой скуки и тоски. Двенадцати лет он жалуется матери:

«Мне после каникул сделалось так грустно, что всякий божий день слезы рекой льются, и сам не знаю отчего». (1821 год, 14 августа.)

«Ночью так у меня болела грудь, что я не мог свободно дышать… и притом мне было очень грустно в разлуке с вами». (1821 год, 6 сентября).

После смерти отца Гоголь, не получая долго от матери писем, сообщает:

«Ежели бы вы меня увидели, вы бы согласились, что я совсем переменился. Я теперь, можно сказать, совсем не свой: бегаю с места на место, не могу ничем утешиться…» (1825 год, 26 мая.)

В том самом письме, где Гоголь пишет о желтой колясочке, он просит прислать в дорогу книг: иначе будет «ужаснейшая скука». Правда, жалобы на тоску и скуку порою сменяются уверениями, что стало лучше, что он весел, оживлен, но они опять уступают место сообщениям, что ему нудно, не по себе.

Отрок-Гоголь заносит в альбом свое изречение о свете, который «скоро хладеет в глазах мечтателя. Он видит надежды, его подстрекавшие, несбыточными, ожидания неисполненными». Может быть, в этих признаниях есть много еще книжного, навеянного Шиллером, Байроном, Пушкиным, Жуковским. Это весьма вероятно, даже больше, — это несомненно. Но есть здесь и собственные слова, правдиво передающие личные настроения. Нет причин усомняться, когда Гоголь признается приятелю Высоцкому, что душа его стремится вырваться из тесной обители, то есть из лицея, и что ему во сне и наяву грезится северная столица, или когда ему же он жалуется, будучи в последних классах:

«Я холодел постепенно и разучался принимать жарко к себе все сбывающееся. Без радости и без горя, в глубоком раздумьи, стоял я над дорогою жизни, безмолвно осматривая будущее… в душе моей залегла пустота, какое-то безжизненное чувство . И вот ты меня освободил из моего мертвого усыпления. Но надолго-ли? Пришел пост, а с ним убийственная тоска».

Лицейская жизнь и в самом деле отнюдь не прельщала Гоголя. Ученье его не захватывало. Он был нерадив, рассеян, скрытен. За плохие отметки и за разные провинности в поведении его нередко сажали на хлеб и на воду. Лицеистов подвергали телесному наказанию. Кукольник, школьный товарищ Гоголя, сообщает: однажды Гоголя решили высечь, и он, избегая наказания, притворился помешанным, стал пронзительно кричать, его отправили в больницу, где он пролежал две недели, обманывая врача.

Гоголь любил больницу: он скрывался в нее от начальства и уроков; к тому же там часто лежал и его друг Высоцкий.

Предметы преподавались кое-как: «Нас всех учили по-немногу, чему-нибудь и как-нибудь». Преподаватель русского языка Билевич сводил занятия на уроках к чтению учебника. Для сокращения времени проказники склеивали листы. «Помнится — рассказывает Базили, — случилось так, что страница оканчивалась словами: — то тех судей… — а следующая после наклеенной начиналась словами: „сдают в архив“. При чтении лекции это озадачило Билевича. Сначала подумал он, что это опечатка, и стал искать опечаток в конце книги, там ничего он не нашел, не теряя присутствия духа, он нам пояснил, что это, должно быть, метафора, а под словом „тех судей“ надо понимать: — те судейские дела кладут в архив» [3] Шенрок. Материалы, т. I, стр. 320. .

По словам того же Базили профессор словесности Никольский, ябедник и наушник, не имел никакого понятия о древней и западной литературе, восхищался Херасковым и Сумароковым, о Пушкине отзывался пренебрежительно и даже поправлял его «стихи», не зная, кому они принадлежат.

Немудренно, что Гоголь в науках не преуспевал. Он не любил математики, плохо шел по языкам, не отличался и в русском правописании. Кулиш утверждает: «Ученические письма Гоголя отличаются отсутствием всяких правил орфографии, что обнаруживает поверхность полученного поэтом в детстве воспитания, а пожалуй также и его всегдашнюю небрежность… Чтоб сделать их более ясными, я расставил как следует знаки препинания, обратил прописные буквы, на которые он был тогда очень щедр, в строчные и поправил неправильные окончания в прилагаемых именах» [4] Кулиш. Записки, т. I, стр. 42. .

Каким выглядел в школьные годы Гоголь? Учитель Кулжинский вспоминает:

«Как теперь вижу этого белокурого мальчика в сером суконном сюртучке, с длинными волосами, редко расчесанными, молчаливого, как будто затаившего что-то в своей душе, с ленивым взглядом, с довольно неуклюжею походкою, и никогда не знавшего латинского урока. Он учился у меня три года и ничему не научился… Это был талант, неузнанный школою и, ежели правду сказать, не хотевший, или не умевший признаться школе» [5] В. Вересаев. «Гоголь в жизни», стр. 60. .

Гоголь уходил в себя, скрытничал, сторонился и преподавателей и товарищей. Недаром получил он прозвище «мертвой мысли», то-есть человека, который молчит подобно могиле. Другие его называли таинственным Карлой. Когда бывало расположение, он не знал себе равных в шутках и насмешках. По собственному признанию, он любил подзадоривать товарищей, заставлять их высказываться о нем и таким образом узнавал их мнения.