Жан Фавье - Франсуа Вийон

Карл Орлеанский чувствует себя не в своей тарелке в этом мире, где все так изменилось, пока он отсутствовал. Его внутреннее «я» все еще питается «Романом о Розе» и «Мелиадором» Фруассара, ему мил Ален Шартье с его «Безжалостной красавицей». Любимые слова в поэзии старого герцога – это «меланхолия», «томность», «увеселение»… Каждый стих расцвечен аллегориями. Сентименталистская грамматика – неотъемлемый признак любовной схоластики: закодированная в символике куртуазной поэзии, она недоступна богословам, с присущей им ограниченностью выразительных средств.

Любитель веселых прогулок и всяческих развлечений в деревне на берегах Луары способен пробежать путь, ведущий к Радости, как Жан де Мён искал дорогу, которая ведет к Розе.

И если язык в поэзии Орлеанского по форме нов, то по сути он повторение прошлого. Присутствует здесь в изобилии словарь верховой езды:

Даже если Вийон уже и пародировал в «Малом завещании» юридические формулировки, он очень далек от этих аллегорий. Традиционная куртуазность не самая сильная его сторона, хотя он и обращается к ней в «Балладе своей подружке», которая, может быть, послужила ему ключом к дверям дома герцога Карла. Здесь – вся грамматика куртуазной Любви с ее очень условными фигурами: Гордость, Суровость, вероломная Прелесть, Жалость, Смерть… Но что бы там Вийон ни писал, среди цветов риторики пробивается простота его поэзии. Он насмехается над весной в цветах, зимой же он чувствует холод в ногах, а не белую ее холодность.

К счастью, двор де Блуа гостеприимен, а у Карла Орлеанского широкая душа. Находится место и для бедного парижского писца, в котором видят скорее скитающегося поэта – нечто вроде жонглера, – чем «кокийяра» с дурной репутацией. Более того, ему есть на что жить: ему дают небольшую пенсию и возможность писать. Об этом по крайней мере позволяет думать поздний и двусмысленный намек в «Балладе поэтического состязания в Блуа», которая датируется вторым пребыванием поэта в Блуа.

Слишком громко сказано: «Состязание в Блуа». Просто гости герцога Карла вписывали в листы личной книги, которую держал и хранил принц-меценат, некоторое количество стихотворных вещиц на предложенную тему. Лирическое соперничество здесь не спектакль, не судилище.

Мысль организовать зрелищное состязание талантов – нечто совершенно обычное для людей той эпохи. В нем участвуют и поэты, и музыканты; некоторые кормятся этим. Постоянные дворы и случайные собрания соперничают между собой в изобретательности и строгости суждений. Подвергать суду различные выражения одного и того же чувства – в этом для современника Карла Орлеанского нет ничего шокирующего, как нет и ничего необычного.

Как турнир, как состязание на копьях, поэтическое состязание – это зрелище, где соперничество гарантирует высокий уровень участников. Он возвращает двору принца его первоначальную функцию: давать советы сеньору, а тот выносит решение. Вот уже два века, как придворные, иначе говоря, вассалы благородного происхождения, уступили профессионалам право назначения «заседателей», облекших юридической властью сеньора. Они сохранили за собой лишь права в вопросах политики. Несколько процессов, проведенных в присутствии пэров, ничего не прибавили к королевской юриспруденции, участие в них носило довольно формальный характер, и это обстоятельство сильно опечалило судей. В основе же ничего не изменилось: суд короля или принца остался судом его судей.

К счастью, невзирая на все, есть придворная жизнь. Но время теперь проводят иначе, чем тогда, когда сеньор, окруженный вассалами, правил и судил, скликал на войну или вел переговоры о мире. Двор теперь состоит лишь из части «людей», и там господствует феодальная и вассальная иерархия. Двор – это придворные, среди них – разный народ, и двор составлен скорее под воздействием практики, нежели под влиянием непреложности политической системы. Одни сами находят там свое место, другие его завоевывают. Друзья, клиенты, верноподданные – все образуют подвижную группу, где взаимоотношения так же зыбки, как и ее контуры. Что касается «жизни двора», то это – спектакль, который дают себе принц и его близкие.

«Жизнь замка» поддерживает этот спектакль, если только жилище достаточно обширно и может предложить двору постоянное гостеприимство.

Во времена феодализма эта жизнь иногда ограничивалась башнями замка и тесными узилищами крепостей. Пребывание у сеньора было определено временем, которое отводил сам вассал. Выполнив свою службу, всяк возвращался к себе. Большие ассамблеи были редки, как редки были и замки, способные предложить придворным что-нибудь получше случайного пристанища.

Потом, в XIV веке, в глаза стала бросаться парижская централизация, достигшая своего апогея, а жизнь двора распределилась между отдельными аристократическими домами. Король и его окружение бывают то во дворце Сен-Поль, между Сеной и Бастилией, то в соседнем дворце, Пти Мюск, – впоследствии, в конце века, получившем название Нового дворца, – если только они не едут в Венсен или, что бывает реже, в прекрасный дом, построенный Карлом V напротив северной куртины старого Лувра. У Парижа есть свой дворец в Бургундии – от него осталась одна башня на улице Тюрбиго, – свой дворец в Наварре, есть Анжуйский дворец, Бурбонский, Беррийский дворец в Бретани. Есть даже Арманьякский дворец и тот самый Сицилийский дворец возле Сент-Катрин-дю-Валь-дез-Эколье, на севере Сент-Антуанской улицы, который был одно время собственностью Людовика I Анжуйского, дедушки короля Рене.

У Карла Орлеанского в распоряжении старый Орлеанский дворец – украшение улицы Сент-Андре-дез-Ар; это дворец, где жили герцог Людовик и его супруга Валентина Висконти. Но смута унесла аристократическую резиденцию. Париж отныне перестал быть городом, где все на виду, где нет ничего тайного, где всякий, кто занимает видное общественное положение, должен иметь собственный дом и своего прокурора. Раздел Франции ускорил децентрализацию. Тулузский суд приобрел во время войны подлинную самостоятельность, и вот-вот должны были появиться такие же суды в Гренобле и Бордо. Вскоре образуется палата высшего податного суда в Руане и такая же палата в Монпелье. По мере того как появляются новые независимые ячейки, получают жизнь местные органы управления. В то время как Бретань и Бургундия начнут чеканить золотые монеты, зная, что это – прерогатива суверена, никто уже не будет помышлять о том, чтобы представлять свои дела парижским судам, хотя прежде они нашли бы свое разрешение лишь в лоне королевского правосудия.