Всеволод Кочетов - Предместье

И хотя это сильно противоречило медицинским правилам, по просьбе секретаря райкома Цымбал был оставлен в медсанбате. Ногу его уложили в гипс. Он лежал и досадовал. В первые два дня его навестили Долинин, Терентьев и Пресняков" На третий день забежал Курочкин, который уселся на скрипучий табурет возле койки и тотчас принялся скручивать махорочную цигарку.

- Нельзя, - сказала дежурная сестра, когда палата наполнилась зловонным дымом "филичевого" табака. - Посторонним курить нельзя.

Милиционер торопливо загасил цигарку и, не зная, куда ее девать, смущенно заерзал на табурете.

- Брось скрипеть, блюститель, - мрачно буркнул из угла контуженый капитан, которого раздражали резкие звуки. - И без твоей музыки башка трещит.

Курочкин замер и стал беспомощно озираться по сторонам, ожидая, видимо, еще каких-либо нареканий. Цымбал чувствовал что милиционер пришел неспроста, хочет что-то сказать, но не решается, и поспешил ему на помощь:

- Как делишки, старина? Все прыгаешь, а я вот допрыгало

- Что вы, товарищ Цымбал! Почему это - допрыгались? Поправитесь. Хотя, конечно, как увидели мы вас под трактором, думали, кончен человек. Да и что говорить - двадцать семь осколков, не шутка! Меня одним осенью царапнуло, до сих пор рука не разошлась. - Курочкин согнул и разогнул руку в локте. Что-то

скрипит в кости и к плечу по жиле отдается.

- Трактор и спас, - ответил ему Цымбал. - Если бы я не лежал под ним в это время, так не мелочью бы обсыпало меня, а такими бы кусочками, из которых каждый стоит моих двадцати семи. Легко отделался.

- А уж бригадир-то наш, Ленька Зверев, до того напугался, звонит товарищу Долинину: убит, говорит, наш директор. А разве ж это можно!..

- Что - "разве ж можно"? Нельзя мне быть убитому? - Цымбал засмеялся.

- Нельзя... и всё тут! - Курочкин тоже хохотнул, потом добавил: Засиделся, извиняюсь. Поспешать надо, загонял начальник по полям.

- Батя?

- Игнат Терентьич. - Милиционер дипломатично обошел фамильярное прозвище своего начальника. - Да иначе и как? Я-то - подкопал кустик картошки, посмотрел: с голубиное яйцо налилась, вполне на пищу пускать можно. Вот и бегаем, бережем

- Дай-ка прикурить, - попросил Цымбал. - Я здесь не посторонний.

Курочкин поспешно протянул зажигалку и затем встал, последний раз скрипнув табуреткой.

- Напоследок разрешите, товарищ Цымбал, пожать вашу руку, - сказал он не без торжественности.

Цымбал исполнил его просьбу, отчего Курочкин совсем раз волновался.

- Имейте в виду, товарищ Цымбал, - произнес он уже совсем торжественно, - на меня вы можете всегда положиться. Если что и как, скажите только: Курочкин, надо то-то и то-то, и точка! Желаю здоровьица. И вы также здравствуйте, - обратился он к контуженому капитану. Поправляйтесь. А за беспокойство прошу прошения.

- Экий болтун! - буркнул капитан, но Курочкин уже прикрывал за собой двери и этого отзыва о себе не услышал.

Чувствуя, что капитану хочется заговорить с ним, Цымбал, у которого от боли во всем израненном мелкими осколками теле не превращались ни на минуту, поспешил притвориться спящим.

За окном угасал летний день, по тихой реке проплыли какие-то корабли, в глухом углу, где лежал капитан, густел лиловый сумрак, и удивительно громко тикали часы, подвешенные на ремешке к железной спинке кровати. В их шепелявой спешке Цымбалу слышалось: "Секунда, вторая, еще и еще... Шестьдесят их - минута, шестьдесят минут - час, двадцать четыре часа сутки, тридцать суток - месяц... Наше дело производить первое действие арифметики - сложение, вести счет времени. Ваше дело - пользоваться этим временем, жить".

Цымбал едва не повторил вслух это слово. Но легко сказать - жить! А попробуй тут поживи, когда ты, как лист подорожника в гербарии, уложен между двумя простынями. Разве он живет! Живет Катя, которая сейчас тоже, может быть, слушает где-то стук часов, ведет счет времени и тоже ждет встречи. Где она и что с ней?

Санитарка завесила окна палаты черными маскировочными шторами и внесла коптилку-ночник. По стенам поднялись косые тени от решетчатых кроватей. Цымбал подсунул руку под подушку, где лежал его бумажник с единственной памятью о далекой жене. Но в сенях послышался разговор.

- Як Цымбалу, - говорил женский голос санитарке. - Почему нельзя? Спит? Только на минутку, поставлю цветочки и уйду.

Дверь отворилась, и в палату вошла женщина. Кто - при слабом свете коптилки Цымбал разобрать не мог. В руках неожиданная посетительница держала цветы. Выставив их перед собой, она на цыпочках, стараясь не нарушать тишину, двинулась между коек.

Цымбал узнал ее, лишь когда она подошла к столу вплотную и огонек ночника позолотил завитки светлых волос.

- Варя! - шепотом окликнул он.

- Я думала, вы спите, - так же шепотом ответила девушка. - Принесла цветочки, а поставить некуда.

- Идите сюда. Нет, нет, на табуретку лучше цветы положите, она скрипучая, а сами на постель садитесь, я подвинусь.

- Что вы, Виктор? У вас нога болит.

- Не говорите о ноге, садитесь. В боях бывал, и ничего. А как в тыл попадаю, непременно что-нибудь да случится. Глаз на самой мирной полевой работе потерял. И нога эта, как известно, не в бою...

- Но и не в тылу, Виктор. Какой у нас тыл!

- Перестанем об этом. Расскажите, как дела идут, как мои ребятишки себя чувствуют. И вообще, что это вы надумали на ночь глядя по госпиталям ходить?

- Я бы и днем зашла, да нельзя, работа. А вам что - неприятно?

- Нет, почему же? Женское общество облагораживает. Чехов говорит, что без такого общества мужчины глупеют.

- Вот странно! - воскликнула Варенька. - Мне один лейтенант уже говорил что-то похожее, только на Чехова не ссылался.

- Ушаков, конечно, - уверенно высказал догадку Цымбал. - Хороший, он парень, Варенька. Механик - и по призванию и по крови.

- Да, я это знаю. У него и дед был механиком, на броненосце каком-то погиб в Цусимском бою. И отец - тоже механик, он и сейчас на "Красном выборжце" работает.

- Ну, правильно! Вам лучше знать друга своего сердца. - Цымбал засмеялся. - А я-то, чудак, взялся его биографию рассказывать.

- Ошибаетесь, Виктор. У меня такого друга, о котором говорите, нет, ответила Варенька и, вздохнув, вытащила из букета, лежавшего на табурете, крупный цветок ромашки. Из-под ее пальцев один за другим стали падать на пол и на одеяло широкие белые лепестки.

- Любит - не любит? - снова усмехнулся Цымбал.

- Это я так. - Варенька отбросила общипанный цветок и повторила раздельно: - Такого друга у меня нет. Вся моя семья - колхоз. Может быть, это громкие слова, вы не смейтесь, но это так. Папа и мама умерли давно, сестренка погибла в голод, брат воюет, известий от него никаких. - Она помолчала и, проведя рукой по его плечу, спросила: - А вам, Виктор, жена пишет? Она ведь где-то на Урале?