Всеволод Кочетов - Предместье

- Куда прешься! - продолжал он грубо. - Не видишь, запретная зона! Воинская часть... Дура стоеросовая!

Маргарита Николаевна не видела никакой воинской части, никакой запретной зоны, но поспешно развернула лыжи и ушла обратно, придерживаясь старых своих следов. Потом ей стали нестерпимо досадно, почему она не только не отчитала наглеца, но даже ничего ему не ответила. Никогда никто в жизни не говорил с ней так грубо. "Дура"... "Стоеросовая"... Что это еще такое! Ее знали во всех соседних - в ближних и дальних - частях. С ней не должны, не могли говорить таким тоном и такими словами. Она найдет командира этого грубияна. Она...

Маргарита Николаевна мчалась, зло работая палками, чувствуя, как слезы обиды тяжело виснут на ресницах, туманя и без того по-вечернему мутную зимнюю даль.

Такой разъяренной и почти плачущей ее увидел Терентьев, который, стоя в поле возле стога гороховой соломы, рассматривал на снегу мелкую паутинную вязь птичьих и звериных следов.

Он был первым встреченным человеком, и Маргарита Николаевна выпалила ему всю свою обиду одним дыханием. Терентьев подвигал на голове лохматый заячий малахай, потом взвел и опустил курки своего дорогого ружья, на которое три года копил до войны деньги, наконец потрогал себя за ухо. Сложная цепь догадок возникала в его мозгу.

- Маргариточка, - сказал он, - езжайте быстренько в колхоз, на телефон, позвоните Преснякову, объясните ему, куда я делся. Звякните дальше в мое отделение, пусть Курочкин прихватит двух-трех молодцов, и пусть они догоняют меня по следам. А я по вашим следочкам, - Терентьев указал на ее лыжню, - двинусь туда. Мы его, нахала, обратаем! Вы уж не тратьте слез-то попусту...

В своих высоких тяжелых катанках, без лыж, проламывая наст и проваливаясь, Терентьев не скоро достиг того места, где веером разворачивались лыжи Маргариты Николаевны. Он раздвинул елки, нашел площадку в снегу, вытоптанную ее обидчиком, нашел и вход в землянку, еле приметным заснеженным холмиком прижавшуюся у подножия покосившейся от ветра сосны. Никаких других признаков воинской части Терентьев вокруг не обнаружил и, засветив карманный фонарик, который всегда носил с собой, спустился в незапертую землянку.

Землянка была пуста. Голый стол на козлах, расшатанный табурет, дощатый топчан... Но воздух хранил жилое тепло, кисло пахло мокрыми валенками и почему-то резиной. Оп понял почему, когда в золе погашенной, но еще горячей чугунки раскопал Щепкой моточек провода с обгорелой изоляцией.

Ясно, что тот, кто обитал здесь, уже ушел, встревоженный появлением Маргариты Николаевны. Это мог быть и бродяга, и вор, и бандит или трус-дезертир - случались ведь и такие...

Тереитьев помнил наказ Преснякова насчет бдительности, насторожил ухо - не слышно ли Курочкина, и через темный вечереющий лес двинулся по глубоким петлистым следам. По этому лесу можно было идти до самого Токсова, и дальше - до линии Фронта с финнами, или вправо - к Ладожскому озеру. Но следы, сделав километровую дугу, вывели в поле и через него вели наискось, много левее деревни, к Неве. Терентьев шел и шел по ним, потный, отдувающийся, усталый. Он провалился в какой-то полузамерзший ручей, черпнул валенками воды - теперь от них шел пар - и думал: "С таким компрессом обойдется, даже насморка не будет",

В кустах, невырубленной куртинкой раскинувшихся среди ноля, в которых исчезали следы, он почти наткнулся на этого человека. Человек поднялся со снега, с видимым усилием вскинул на спину угловатый ящик, продел руки в ременные лямки и, согнувшись, тяжело побежал. Терентьев разрядил в него оба ствола дробовика, но человек бежал. Был он, видимо, моложе, крепче и потому выносливей.

Терентьев отбросил мешавшее бегу ружье, его охватили отчаяние и ярость: "Уйдет! Эх, уйдет!" Он не замечал в бешеном своем исступлении, что его уже нагоняет Курочкин, что полукольцом бегут в темноте позади другие милиционеры, что вдоль реки наперерез чужаку спешат, поднятые дальновидным Пресняковым, колхозники и трактористы. Задыхаясь, он добежал до речного обрыва, за которым лежал лед, и если там, по льду, свернуть влево, то не далее чем через километр, минуя огонь дзотов передовых траншей с обоих берегов, можно уйти за линию фронта. Подумав об этом, Терентьев схватился за чемоданную кобуру с трофейным парабеллумом. Но из-за песчаного голого гребня, на котором восточные ветры не давали задерживаться снегам, в трех шагах поднялся перед ним тот, кого он догонял, и вскинул руку. Терентьев увидел пучок слепящих искр, почувствовал толчок в грудь и упал. Выстрела он не слышал, не слышал и того, как подбежавший с трактористами Цымбал выхватил у него из кобуры тяжелый пистолет, прилег на берегу и стрелял с обрыва до тех пор, пока быстрая темная точка на льду не остановилась...

Очнулся Терентьев лишь в деревне, на мягкой и широкой постели Лукерьи Тимофеевны. Он увидел военного врача, Преснякова, Долинина и Лукерью Тимофеевну, прислонившуюся к углу русской печи. Было больно в груди и как-то очень сонно. Не хотелось даже шевелить губами. Но он все же шевельнул ими, спросил:

- Где этот? Тип-то где, говорю?

- Взяли его, раненного. Радист, - ответил Пресняков. - Информатор. Следил за передвижением войск.

- Немец?

- Немец.

По лицу Терентьева прошла улыбка.

- А в тыл меня не отправят? - еще спросил он.

- Что ты. Батя! - утешил Долинин. - Да как только встанешь - доктор вот обещает недельки через две, - мы тебя немедленно вытребуем обратно, если даже твое начальство и вздумает отправить тебя в тыл.

- Опять по зайцам пойдешь, - вымолвила Лукерья Тимофеевна. - Мишка говорит, в лугах тьма-тьмущая косых этих...

Она подняла к лицу кончик своего розового цветастого платка и поспешно вышла в сени.

- Конечно, еще поохотишься, - сказал и Долинин. - Компаньон твой приехал, Николай Николаевич, метеоролог, которого ты хотел первым в список поставить. Помнишь, весной? Станцию будем налаживать.

Он увидел, как шевельнулись Батины светлые, но теперь не пушистые, а обвислые усы; ему показалось, что Батя снова хитро и довольно улыбнулся, и Долинин тоже не выдержал, вслед за Лукерьей вышел в сени, в темный и тихий двор. Он уже знал от врача, что Батя никогда больше не будет охотиться, что вражья "пуля глубоко разорвала его старое сердце, и только, быть может, из упрямства, от Батиной великой любви к жизни, оно еще отстукивает свои последние, считанные удары...

Любу Ткачеву Ползунков привез из госпиталя поздно вечером восемнадцатого января. Варенька ждала ее. Она приготовила в своей комнате вторую постель, принесла в глиняном кувшине клюквенного морсу от Лукерьи; в глубокой тарелке на столе возле керосинки пирамидкой лежали почти прозрачные в своей свежести сырые яйца. Варенька решила питать Любу усиленно и оберегать ее от всяческих волнений.