Ирина Ободовская - После смерти Пушкина: Неизвестные письма

«Упрекая меня в притворном смирении, ты мне делаешь комплименты, которые я вынуждена принять и тебя за них благодарить, рискуя вызвать упрек в тщеславии. Чтобы ты ни говорил, этот недостаток мне всегда был чужд. Свиде­тель — моя горничная, которая всегда, когда я уезжала на бал, видела, как мало я довольна собою. И здесь ты захо­чешь увидеть чрезмерное самолюбие, и ты опять ошибешь­ся. Какая женщина равнодушна к успеху, который она мо­жет иметь, но, клянусь тебе, я никогда не понимала тех, кто создавал мне некую славу. Но довольно об этом, ты не захо­чешь мне поверить, и мне не удастся тебя убедить» (7 августа 1849 г.).

Наталья Николаевна считала, что красота «от Бога», и никакой заслуги в этом нет. Тщеславие ей чуждо, говорит она, и действительно в ее письмах мы не раз встречаем удивление, когда она слышит восторженные отзывы о своей красоте. Об этом же писала и ее дочь, А П. Арапова. Вспомним и слова Пушкина: «Гляделась ли ты в зеркало и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете». Не говорит ли это о том, что Пушкину приходи­лось убеждать ее, доказывать, что она обладает редкой, иск­лючительной красотой? Один только раз, отправив Ланско­му ко дню именин в подарок свой портрет, Наталья Никола­евна пишет, что послала ему очень хорошенькую женщину: «чуточку тщеславия» у нее здесь все же проскользнуло, в чем она «смиренно и признается»...

Но если бы Наталья Николаевна была только красивая женщина, она не привлекала бы так внимания всех мужчин, ее не мог бы страстно и безгранично любить такой тонкий знаток женской души, как Пушкин. Это была женщина иск­лючительного обаяния, доброжелательная, приветливая, готовая все понять и всем помочь, именно поэтому и дети и взрослые так любили ее.

И выйдя вторично замуж, она по-прежнему хлопочет о делах Дмитрия Николаевича, теперь привлекая и влиятель­ные знакомства Ланского. Мы становимся свидетелями ее забот о бывшей гувернантке детей г-же Стробель, которую она навещает, когда та болеет, привозит ей врача. Она бес­покоится о старике лакее, прослужившем у нее много лет, и, когда он ушел на покой, снимает ему комнату поблизости, чтобы он не был оторван от семьи, к которой очень привя­зан. Желая сделать приятное своей гувернантке-англичан­ке, которую очень любила в детстве, Наталья Николаевна посылает ей за границу письмо. «...Вернувшись в 9 часов, я села за английское письмо, которое должно быть послано с Каролиной (гувернантка) сегодня. Ко всеобщему и моему удивлению я прекрасно с ним справилась, не знаю, право, как я вспомни­ла построение английских фраз, ведь уже прошло 17 лет, как я не упражнялась в языке. В общем все получилось не­плохо, и моя гувернантка будет иметь право гордиться мною».

Однако свойственная ей доброта и некоторая слабоха­рактерность часто оборачиваются против нее. Так, напри­мер, она чрезмерно балует, как мы увидим далее, свою дочь Александру, доставлявшую ей много неприятных и даже тя­желых минут; в отсутствие Ланского не умеет держать в ру­ках слуг, которые пьянствуют и устраивают драки (она сама же их защищает, умоляя мужа и вида не показывать, что он об этом знает). «Я была бы в отчаянии, если бы кто-нибудь мог считать себя несчастным из-за меня», — говорит она. Очевидно, не могла она повлиять и на сестру, в натянутых отношениях которой с Ланским виновата, несомненно, бы­ла Александра Николаевна. Несмотря на то что это в какой-то степени омрачало ее семейную жизнь, она в силу своей привязанности к сестре не смела даже и подумать о том, чтобы предложить ей оставить их дом.

В то же время она была, видимо, очень импульсивна: вспылит, а потом себя же казнит и просит извинения: «Я, как всегда, пишу под первым впечатлением, с тем, чтобы позднее раскаяться». «Гнев это страсть, а всякая страсть исключает рассудок и логику», — говорит она. «Твердость — не есть основа моего характера», — признается Наталья Ни­колаевна. Она очень самокритична, в ее письмах к Ланско­му мы часто встречаем осуждение своих необдуманных по­ступков. И очень редко она осуждает других, наоборот, обычно старается найти хоть какие-нибудь оправдывающие моменты в неблаговидном поведении тех или иных лиц.

Как большинство женщин ее круга того времени, Ната­лья Николаевна была далека от политики, в чем откровенно признается мужу. И если она и пишет иногда о «политике», то, видно, это с чужих слов. «Ты совершенно прав, что смее­шься над тем, как я говорю о политике, ты знаешь, что этот предмет мне совершенно чужд. Я добросовестно стараюсь запомнить то, что слышу, но половина от меня ускользает, я определенно не в ладах с фамилиями, поэтому когда реша­юсь говорить об этом, то это должно выглядеть смешно. Я более привыкла к семейной жизни, это простое, безыскус­ственное дело мне ближе, и я надеюсь, что исполняю его с ббльшим успехом».

Невольно опять мы возвращаемся к Пушкину. Д. Д. Бла­гой писал в предисловии к книге «Вокруг Пушкина»: «Его печальный закат был озарен улыбкой любви - большого личного счастья, к которому он так давно и так настойчиво стремился... Вносила это большое счастье в личную жизнь поэта именно его жена». Цитируя далее строфу из «Путеше­ствия Онегина» (вариант первоначальной восьмой главы):

Д. Д. Благой приводит черновые варианты первой строки «Простая добрая жена», «Простая тихая жена», и говорит, что именно эти-то простота и тихость делали Натали непохожей на всех остальных и столь пленяли Пушкина.

Наталья Николаевна в своих письмах почти не упоминает о Пушкине. Не будем упрекать ее в этом. Ланской, по-видимому, ревновал ее к первому мужу, и, как женщина в высшей степени деликатная, она щадит его чувства и даже ста­рается убедить его, что никакое прошлое не может повли­ять на ее отношение к нему. Но Наталья Николаевна не скрывала от Ланского, что память о Пушкине ей дорога, и он в свою очередь лояльно относился к ее постам по пятни­цам (день смерти Пушкина) и к уединению и молитвам в горестные траурные дни. Страстная, необыкновенная любовь Натальи Николаевны к детям Пушкина, каждый из которых был чем-то похож на отца, также говорит нам о многом...

Незадолго до женитьбы Пушкин писал, что молодость его прошла шумно и бесплодно, а счастья не было, что нуж­но искать его на проторенных дорогах — в семейной жизни. И любовь к жене и детям дала ему это счастье. «Мое семей­ство умножается, растет, шумит около меня, — писал Пуш­кин другу своему Нащокину в январе 1836 года. — Теперь, ка­жется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего боять­ся. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, мо­лодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хо­рошо сделали, что женились».