Михаил Кольцов - Испанский дневник (Том 2)

Я уснул в хорошем настроении. Все-таки он состоялся, этот чертов конгресс, как ни интриговали против него.

Все идет хорошо.

5 июля

Сегодня выступали Жюльен Бенда, голландский писатель Брауэр, Малькольм Каули, аргентинец Гонсалес Туньон, мексиканец Мансисидор.

Анна Зегерс говорила о немецких писателях, которые потеряли свою родину и нашли ее в окопах Мадрида, среди немецких бойцов Интернациональных бригад.

Толстой говорил о свободе и культуре.

Он сказал:

- Никогда человечество не променяет свободу освобожденного труда на трудовые лагеря фашизма. Мамонты и носороги, пещерные медведи были, казалось, куда как могучи. В пиренейских пещерах гений человека оставил бессмертное изображение побежденного им мира чудовищ. Разве это одно не дает нам повода для великого оптимизма? Говорят, что большое искусство не совпадает с революционными эпохами. Искусство, отражающее горечь разочарования, искусство мечтательности, не находящей себе приюта в этой жизни, негативное искусство до сих пор как будто совпадало с временами социального и политического затишья... Но то было. Это дела минувшие. Сокровища искусств и гуманитарная мысль - наше наследство... Мы - поколение великого рубежа, когда старый мир, перед тем как рухнуть навсегда, огрызается, как матерый волк, на четыре стороны. Мы строим искусство революции, искусство нового человека. Пусть оно покажется изощренным людям Запада еще сырым, технически несовершенным, но в нем кипит и бьется освежающей влагой новый гуманизм. Оно поднято массами. Оно их искусство. Оно человеколюбиво. И наши читатели именно во имя величия понятия "искусство" лишили, например, такого стилиста, как Андре Жид, звания народного писателя. Советское искусство реалистично, как земля под ярким солнцем; это искусство реалистично, как та суровая женщина, идущая по борозде, героично, как боец, отдающий жизнь за счастье родины, оптимистично, как молодость. Это искусство всенародно потому, что оно создается творческими импульсами народных масс.

6 июля

Большим караваном конгресс перебрался сегодня из Валенсии в Мадрид. В пути одна машина, в которой ехали Мальро, Эренбург, Кельин, наскочила на грузовик со снарядами. Чуть не случилась катастрофа.

В деревне Мингланилья делегаты обедали у крестьян. Разыгрались трогательные, горячие сцены братания. Вечером у Мадрида, в саду на окраине города, адъютант генерала Миахи встретил и приветствовал конгресс.

Взволнованные, нервозные, писатели расположились в пустынном отеле "Виктория", кое-как приведенном в порядок ради такого особого случая.

Ночью гремели пушки. Конгресс не спал, люди слонялись из комнаты в комнату, тревожно прислушиваясь. Но пушки гремели свои: вчера республиканские войска прорвали фронт у Вильянуэва-де-ла-Каньяда, они атакуют Брунете и Кихорну! В радостный день мы приехали сюда.

7 июля

С утра конгресс заседает в зале "Аудиториум". Мадридцы посрамили суматошную Валенсию, они все очень толково и дельно организовали. Обстановка работы здесь другая, подтянутая, четкая, менее официальная, более революционная. На местах для публики много военных, бойцов и офицеров, испанцев и интернационалистов. Делегаты отыскивают своих земляков, радостно беседуют, отдают подарки, сигареты, одежду, продовольствие.

Сегодня выступали Рене Блек, аргентинец Итурбуру, чилиец Ромеро, Вилли Бредель, Всеволод Вишневский, Владимир Ставский, Людвиг Ренн, Нурдаль Григ.

В середине заседания в зал вдруг вошла делегация из окопов с известием о взятии Брунете и со знаменем, только что отнятым у фашистов. Началось неописуемое ликование.

Я совершенно не вижу Мадрида. Проношусь по улицам на автомобиле и не успеваю ничего заметить. Изменился ли город за эти месяцы?

На вечернем заседании большинство ораторов говорили по-испански. Его поэтому перенесли в огромный зал кинотеатра "Гойя", чтобы мадридцы могли послушать.

Председательствовала Мария Тереса, очень торжественная и трогательная. Она предоставила слово командиру дивизии и члену писательской Альянсы Густаво Дурану, а затем мне.

Я волновался - впервые пришлось произносить большую речь на испанском языке.

Я сказал:

- Направляясь на этот конгресс, я спрашивал себя, что же это, в сущности, такое: съезд донкихотов, литературный молебен о ниспослании победы над фашизмом или еще один интернациональный батальон добровольцев в очках? Что и кому могут дать этот съезд и дискуссии людей, вооруженных только своим словом? Что они могут дать здесь, где металл и огонь стали аргументами, а смерть - основным доказательством в споре?

С самых древнейших времен, как только возникло искусство мысли, выраженной в слове, до сегодняшнего дня писатель спрашивает: кто он пророк или шут, полководец или барабанщик своего поколения? Ответы получались всегда разные, иногда триумфальные, иногда уничтожающие. В той стране, в которой мы сейчас находимся, в Испании, писатели познавали и обиды унижения, и высшие почести для себя самих и для своего ремесла. Есть страны, где писателей считают чем-то вроде гипнотизеров. Есть одна страна, где писатели участвуют в управлении государством - как, впрочем, и кухарки, - как, впрочем, и все, кто работает руками или головой.

Если писатели испытывали много обольщений и заблуждений в оценке своей роли в обществе, то этому отчасти виной особый характер их профессии. Труд литератора, его продукция почти никогда не бывают анонимны. Имя автора, его индивидуальность, хотя бы самая ничтожная, служит официально предметом спроса публики и входит неотъемлемым элементом суждения о качестве книги. Когда рабочий производит, например, спички или крестьянин зерно, то он может вложить в свою работу всю свою индивидуальность и все свое личное умение, всю душу, и все-таки плод его творчества будет анонимен, это будут просто спички или зерно. Если писатель произвел хотя бы десять, хотя бы бесцветных, хотя бы бессодержательных и небрежных строк, он подписывает их своим именем, и это считается нормальным, это почти обязательно, и чем меньше строк написано, чем меньше они могут сказать, тем более необходимой становится под ними подпись автора.

Отчасти это и создало у писателей разных эпох и разных народов ложную теорию "выражения", каковая теория, меняя свой облик и терминологию, всегда сводилась примерно к тому, что писатель имеет внутри себя, может быть, где-нибудь между печенью и почками, какую-то таинственную железу, которая, словно "философский камень" старых алхимиков, сама по себе производит драгоценное вещество - литературу. Согласно теории "выражения", вся задача писателя в том, чтобы найти наибольшую силу в расшифровке себя самого, для чего поглубже уйти в себя же, отгородиться от посторонних влияний, дать чудодейственной железе выработать свой сироп искусства.