Валентин Бережков - Как я стал переводчиком Сталина

Любопытно, что и в годы войны Сталин в беседах с зарубежными деятелями, да и в публичных выступлениях, не упускает случая сказать что-то обидное о фюрере. Как-то сравнивая Наполеона с Гитлером, он назвал Бонапарта львом, а Гитлера — котенком. Он мог бы сказать «гиена» или «шакал» или еще какое-либо оскорбительное слово. Но почему — «котенок»? Наши карикатуристы мучились, пытаясь изобразить это ласковое домашнее животное страшным чудовищем. Сталин в достаточной мере чувствовал русский язык, чтобы не ошибиться в выборе выражения. Быть может, он хотел показать Гитлеру, что тот не достоин даже «шакала» и тем сильнее оскорбить его? А заодно и несколько облегчить горечь обиды?

Впрочем, и Гитлер в течение войны не переставал интересоваться фигурой Сталина. Все, кто находился в близком окружении фюрера, свидетельствуют, что он обычно говорил с уважением о Сталине, особенно ценя его «выдержку» и «стойкость». Характерно одно из парадоксальных высказываний Гитлера в «застольной беседе»: «После победы над Россией было бы лучше всего поручить управление страной Сталину, конечно, при германской гегемонии. Он лучше, чем кто-либо другой, способен справиться с русскими…»

Весной 1945 года, уже оказавшись в безнадежной ситуации, Гитлер все еще уповал на Сталина. В дневниковой записи, датированной 4 марта, Геббельс отмечает стремление Гитлера договориться с Москвой: «Фюрер прав, говоря, что Сталину легче всего совершить крутой поворот, поскольку ему не надо принимать во внимание общественное мнение». В последние дни, как отмечал один из его биографов, Гитлер «ощутил еще большую близость к Сталину», высоко оценив его как «гениального человека», заслуживающего «безграничного уважения». Сравнивая себя со Сталиным, «фюрер не скрывал чувства восхищения», многократно повторяя, что присущие им обоим «величие и непоколебимость не знают в своей сущности ни шатаний, ни уступчивости, характерных для буржуазных политиков».

Остается только добавить, что такая оценка весьма близка высказываниям некоторых наших современных непримиримых сталинистов.

Перехитрив Сталина в дипломатической игре накануне войны, Гитлер в итоге проиграл. Сталин, торжествуя победу, все же решил проявить своеобразное великодушие к поверженному противнику. Он прекрасно знал, что обгоревшие тела Гитлера и Евы Браун были опознаны близ бункера имперской канцелярии. Стоматолог фюрера подтвердил аутентичность сохранившихся зубных протезов своего пациента. Но, прибыв на Потсдамскую конференцию, «вождь народов» заявил, что труп фюрера. не обнаружен. Этим он дал повод для множества слухов, будто Гитлеру удалось спастись. Говорили, что он скрылся в Испании или в Южной Америке. На протяжении ряда лет вновь и вновь возникали версии, согласно которым фюрер нашел убежище на необитаемом острове, куда добрался на подводной лодке. Кто-то даже видел его в Пиренеях в уединенном монастыре. Другие уверяли, что встречали его на каком-то аргентинском ранчо. Таким образом, на многие годы Сталин подарил Гитлеру полумифическое загробное существование.

Так закончился «жестокий роман» Сталина и Гитлера, стоивший народам Германии и Советского Союза неимоверных жертв и страданий.

В солнечный августовский день 1923 года пароход 5 «Кольцов», миновав серый гранитный остов взорванного во время гражданской войны и все еще не восстановленного железнодорожного моста, подходил к Киеву. Слева тянулись песчаные отмели Чертороя и Труханова острова. Ветерок доносил аромат разогретой солнцем красной лозы. С палубы хорошо был виден силуэт города: золотые маковки церквей, зеленые кущи парков, трубы предприятий Подола нижней части города. Судно сбавляло ход, разворачиваясь носом против течения. Мы приближались к Белой пристани — пассажирскому причалу киевского порта.

Еще издали я увидел отца, стоявшего на пирсе. На нем были светло-кремовый чесучовый костюм и такая же фуражка. За время, прошедшее с тех пор, как мы расстались, отец заметно поправился, посвежел, приосанился. Наконец-то понадобились его знания и опыт. Больше не требовалось зарабатывать на жизнь шитьем сапог и варкой мыла, можно было заняться своим прямым делом на доверенном ему посту технического директора и главного инженера завода «Большевик», крупного по тем временам предприятия по производству сельскохозяйственных машин и оборудования для сахарных заводов.

Судно быстро пришвартовалось. На пристань переброшена широкая сходня. Отец бежит к нам, проталкиваясь сквозь толпу пассажиров. Мама, после долгой разлуки, виснет у него на шее, и я никак не дождусь, когда же настанет мой черед. Вот он поднимает меня, целует, обдавая запахом табака и щекоча аккуратно подстриженными черными усиками. Носильщики волокут наши вещи плетеные сундучки, коробочки, фанерные ящики, узлы.

Мы выходим на просторную, уложенную булыжником площадь перед пристанью. Здесь выстроились извозчики. Среди видавших виды пролеток несколько элегантных экипажей. Эти осколки старого режима каким-то чудом уцелели после революции, гражданской войны, разрухи и реквизиций, осуществлявшихся многократно сменявшимися в Киеве властями: немцами, гетманом Скоропадским, Петлюрой, белыми, поляками, красными. На облучках в темно-зеленых камзолах и такого же цвета вельветовых шляпах наподобие цилиндров упитанные ямщики. Поодаль пассажиры торгуются с ломовиками. Их богатырские кони и огромные, снабженные крюками платформы могут доставить в любой конец города самый громоздкий груз. Укрытый брезентом и обвязанный веревками, он в любую непогоду в целости и сохранности без задержки попадет к владельцам. Наш багаж невелик, но и его погрузили на одну из таких платформ. Отец дает адрес вознице, и тот сразу же отправляется в путь. Мама беспокоится:

— А не исчезнет ли он с нашими вещами?

— Этого не может быть, — успокоил отец. — Ломовики — народ гордый. Они очень дорожат своей репутацией.

С подобной порядочностью я еще не встречался. После разоренной гражданской войной деревни, где каждый был готов подобрать то, что плохо лежит, меня озадачила беспечность отца. Значит, в этом большом городе есть люди, на которых можно положиться, которые не обманут, не украдут? И мне вспомнились казавшиеся сомнительными рассказы родителей о дореволюционном Петербурге, где отношения между людьми строились на взаимном доверии.

Мы направлялись к красивой коляске с упряжкой из двух серых, в яблоках, отлично ухоженных лошадей. Это, как пояснил отец, принадлежащий заводу выезд. Конюшни, лошади и экипажи достались «Большевику» от прежних владельцев чешских капиталистов Грейтера и Криванека. С козел спустился кучер дядя Иван, любезный, предупредительный и вместе с тем державшийся с достоинством. Впоследствии я с ним подружился и часами пропадал в конюшне, стараясь помогать присматривать за лошадьми. Меня очаровала ждавшая нас коляска с блестящим черным кузовом, расписанным золотыми виньетками, с красными спицами колес на резиновом ходу, бархатными подушками, двумя карбидовыми фонарями, сверкавшими красной медью. Дядя Иван помог маме устроиться на заднем сиденье, а меня посадил на откидной скамеечке напротив.