Людмила Гурченко - Мое взрослое детство

Вдруг я вижу, как в комнате осторожно, согнувшись, появляется человек в военной форме с зажигалкой в одной руке и с пистолетом в другой, заглядывает под стол, хотя стол без скатерти, потом под кровать, на которой я сижу, прижавшись в углу,— а на меня никакого внимания. Вроде нужно как-то реагировать, что-то сказать, но не могу.

Все эти годы я так ждала папу, столько раз по-разному рисовала себе его приезд с фронта... А теперь все — его голос, и его поза, и серая ночь, и жалкая, испуганная мама — все-все-все не соответствовало чуду, которое я связывала со словом «папа».

Из-под кровати раздался сдавленный голос: «Ничего... я усе равно взнаю... люди — они скажуть... Тогда держися, тысяча вовков тебя зъеш... усех повбиваю; и сам у допр сяду... Ну! Здорово, дочурка!»

Схватил меня на руки, подбросил в воздух: «У-у! Як выросла! Якая богинька стала, моя дочурочка. Усю войну плакав за дочуркую...» И залился горькими слезами, что «мою дочурку, мою клюкувку мать превратила в такого сухаря, в такого сиротку".

— Марк! Так ведь все голодали, да я сама — смотри — еле-еле душа в теле.

— Вот ты, Леличка, куришь, затуманиваешь, а ребенок аккынчательно отощал, на глазах пропадаить... Ничего, моя ластушка, твой папусик вернулся з Победою, теперь усе наладить!.. Хотел Лелю застукать на месте... Поезд учера ще пришел, у девять вечера, насилу дождався. Приду, думаю, ноччю, у самый разгар... Сорвалося - ничего! — И тут же мне шепнул на ухо: «Потом мне усе про нее изложишь, увесь материал».

Это был мой папа! Тот, которого я ждала! Но как же я могла только что не узнать его голоса, пугаться «чего-то чужого». Это мой папа! Его, именно его, мне не хватало все эти четыре года. Теперь я ему все расскажу — все обиды на маму, про несправедливости, про стояние на коленях в углу — все-все...

— Ну, Леличка, давай внесем у хату вещи... А что я своей дочурке привез!?

В нашем сером и неуютном доме засверкали диковинные вещи. Первым папа вынул бережно завернутое в тряпочку маленькое ручное бронзовое зеркальце - сверху бабочка, снизу ангел, разглядывающий себя в зеркало. Наверное, ангел поразил папу больше всего.

Каждый подарок он сопровождал историей: «У город вошли без боя. Спали у баронським замку. Такого я ще зроду не видив... Ты бы поглядела, Леля, якая красота! Куда там моему пану у деревне. Озеро, лебеди, усе стоить, а хозяев нема, як будто только что вышли. Усе лежить на столах, собаки воють, свинни землю роють, лошади хрипять. Земля непаханая — прямо плачить земелька. Нашей братве что надо - поесть да самогону. Крепко выпили и спали, а я не спав... Пошел у во двор, налив усем воды, понакормив усех собак, свинней, а наутро вже все — ко мне наперебой! Скотина, она ж не виновата... Як увидев ето зеркальце — дай, думаю, дочурочке привезу... усю жисть у него глядеть будить и папусика помнить".

Так и есть. Смотрюсь в это зеркало с бабочкой и ангелом и вижу папу...

- Лялюша! Про тебя тоже не забыв,—и бросил маме мешок. Ого! Ей большой мешок. А мне? Мама скрылась в другой комнате.

- Тебе, дочурочка, ще веломашину женскую привез. Завтра у багаже з Лелюю возьмем. Прямо на дороге подобрав, сам починив... Не новая, правда, но ездить ще можно. А главное, дочурка, ты у меня актриса. И я тебе привез главный подарок! Исключительно артистическое платтика. Усе у каменнях... такое тяжелое, черт. Ето у самом Берлине старушка на базаре за сахар отдала. Я ей ще и хлеб у прида­чу - она аж руки лезеть целовать. «Да что вы, мама, якой я пан? — паном меня называить,— берите, ешьте на здоровье». Так она меня расстроила.

Чтобы увидеть это платье, надо представить себе павлиний хвост, только не из перьев, а из бисера и переливающихся камней. Таким оно было сзади. А впереди платье было короче и висели гирлянды бисера, как на абажуре. А к этому платью зеленые атласные туфли на высоком тонком каблуке 35-го размера — «ну вокурат як у дочурки».

Как же папа мной восхищался! Только он так умел: «Во ето да! Як я угадав. А сидить платтика — як тут було. Ну, дочурка, ты щас у меня настоящая пава! Утрушкум на двор от так, у етым платтике и выйди — усех соседей на лупаты положишь! Вот папусик так папусик! Во ето Марк Гаврилович...»

Мы услышали, как в соседней комнате что-то тихо замурлыкала мама. Мама пела редко. Слух у нее был неважный, и она боялась наших насмешек. Она напевала "Осень», и в ее пении чувствовалась особенная, ее собственная радость и тайна. Мы папой переглянулись — как-то забыли про маму — и вошли к ней. Она испуганно вовернулась и вопросительно посмотрела на папу.

На ней было рыжее шерстяное платье, все в замысловатых сборках, с плечами, на шее большие янтарные бусы, а на плечах черно-бурая лисица — предел мечтаний всякой женщины в то время. В руках мама держала коричневую крокодиловую сумку.

- Ну, девки, якеи вы у меня. Як на Первое мая! Во ето семья! Вот тебе, Лялюша, и Марк Гаврилович!

Мама собирала на стол все, что было в доме. Мы не переодевались. Папа сказал: "Ето праздник семьи. Хай усе нарядные будуть».

И опять папа полез в мешок. Опять замирает сердце. Опять жду, затаив дыхание. Он вынул что-то белое, тяжелое, состоящее из рожка и станка, внутри которого кружочек с цифрами. Папа подмигнул мне, приложил рожок к уху и громко, на всю квартиру произнес: «Аллё! Елена Александровна! Здравия желаем! 3 вами говорить ваш любимый муж—Марк Гаврилович Гурченко! Как меня слышите? Не слышу вашага ответа".

Мама вошла с тарелкой капусты и счастливая смотрела на папу. - Марк, котик, ну зачем нам телефон? Куда нам звонить? Есть нечего, дров, угля нет, а ты...

- Усе будить, Лялюша! Лишь бы здоровья господь послал. Теперь Марк Гаврилович вернулся! И хлеб будить, и топливо, и телефон. Зато самый лучший — белый! Такого ни в кого не будить!

Наша голая серая квартира... Я в бисерном платье и в атласных туфлях, мама с лисой на плечах и с тарелкой капусты и папа в военной солдатской форме с двумя медалями и с белым телефоном...

Сейчас, через время, я смотрю на это со стороны, и мне кажется все необычным, смешным. А тогда все было нормальным и естественным...

Наступило утро. Уже и выпили, и закусили. Я чувствовала, что мешаю — мама все время заставляла меня то помыть посуду, то сходить занять очередь за хлебом... Теперь мое место на кровати рядом с мамой навсегда занял папа. Надо привыкать к новой жизни. Ведь я так о ней мечтала! Ведь наконец-то, наконец-то вернулся с войны мой самый сильный, необыкновенный папа!

Меня послали спать в другую комнату, на диван. Я перенесла с собой и свое имущество: бронзовое зеркальце, блестящее платье, атласные туфли, на стенку повесила два портрета Марики Рёкк. Но спать не хотелось. Мне нужно было в новом платье пройтись по улице, и чтобы было побольше народу.