Илья Старинов - Разведшкола № 005

И вот в самый разгар веселья, вдруг зажегся свет и в. нашу «светлицу» вошло сразу все руководство спецшколы. Это произошло столь неожиданно, что все мы оторопели. Девчата вскрикнули и закрылись одеялами. Бурдин как был без штанов, так и вскочил с девичьей кровати, вытянувшись перед начальством. А я инстинктивно сполз с кровати и юркнул под нее, прихватив с собой одежду. Кровати стояли вдоль одной стены с маленькими промежутками, где были тумбочки, по одной на две кровати.

Начальники стояли посреди комнаты, уставившись на Бурдина. Я же, вспомнив уроки спецтактики, тихонько прополз по-пластунски под кроватями, пока не оказался за спиной начальства у открытой двери, шмыгнул в нее и по коридору добрался до женского туалета. Там, превысив все нормативы по времени, оделся. И в это время услышал приказ начальника школы «помдежа ко мне!».

Выскочив во двор и пробежав немного вдоль забора, я, запыхавшись, вбежал в женский корпус. Там уже никто не спал, шел тщательный «шмон». Искали парней, нарушителей внутреннего порядка. Я остановился перед начальством и доложил о прибытии. На вопрос «где ты болтаешься?» отрапортовал, что проверял внешний обвод спецшколы, что там все в порядке, патруль совершает очередной обход территории, в казармах тишина. Добросердов возмущенно сказал: «какой же это порядок» и показал на Мишу Бурдина. Он стоял уже одетый, весь красный, цвета своих веснушек и выглядел очень испуганным. Алексей Михайлович, обращаясь ко мне, спросил: «а как же ты услышал, что я вызывал помдежа, если проверял патрули на внешней обводе?». Я, не моргнув глазом, ответил, что как раз возвращался во двор школы и заметил открытую дверь в женский корпус. Видимо, Вы забыли ее закрыть. Добросердов, конечно, знал, что я ему вру, но проглотил это молча. Затем он показал мне на Бурдина и приказал: «Этого в карцер! Ответственным дежурным назначаю Вас. Внимательно проверить мужскую казарму. После завтрака — общее построение во дворе!».

Я попал в весьма щекотливое положение. Пришлось вести своего товарища в карцер, который располагался под лестницей в маленькой темной каморке основного корпуса.

Утром, после завтрака, было общее построение. Начальник школы, в присутствии представителей Центрального штаба, сообщил выстроившимся инструкторам и курсантам о безобразном отношении некоторых, тут он усилил голос, к установленным правилам, указав на случай самовольных отлучек из расположения спецшколы, и остановился на вчерашнем ночном эпизоде. Миша Бурдин стоял перед строем без ремня, с пустыми петлицами. Было холодно. Я же, дежурный по школе, стоял подтянутый рядом с Алексеем Михайловичем с левой стороны от него, в ботинках, до блеска начищенных, вытянувшись по стойке «смирно».

Потом Добросердов зачитал приказ, который гласил, что старшина Бурдин за грубое нарушение установленного распорядка и нарушение приказа начальника спецшколы разжалован в рядовые и отчислен в штрафную роту 28-й армии. Бурдина тут же увел наряд городской комендатуры, вызванный руководством заранее.

Подождав, когда эта процедура завершится, начальник спецшколы продолжил экзекуцию. Дошла очередь и до меня. Он приказал мне стать перед строем. Когда я это сделал, Добросердов сообщил, что помощник дежурного старший сержант Пятницкий совершил такой же проступок, что и бывший старшина Бурдин, однако в тех обстоятельствах, в которых оба они очутились, не растерялся, незаметно ретировался из комнаты, показав при этом отличное знание бесшумного перемещения по-пластунски, а главное — хладнокровие и находчивость. А в этом и заключается основа действий в экстремальной обстановке.

Исходя из этого, руководство школы и представители Центрального штаба решили в отношении старшего сержанта Пятницкого ограничиться наказанием, — три дня карцера без освобождения от занятий. А за находчивость в экстремальных условиях и при этом полное хладнокровие и самообладание объявить ему благодарность.

Решение было необычным, оно вызвало массу пересудов. Опять моя фамилия стала у всех на устах. Меня узнали и запомнили все: и начальство, и парни, и девушки. Те и другие считали обязательным при встречах со мной улыбнуться и похлопать меня по плечу.

Между тем, время бежало вперед, занятия продолжались обычным порядком.

Вернулась с задания диверсионная группа Очирова № 74 «Юста».

С момента встречи на Волжском берегу возвращавшихся из немецкого тыла ребят сводного отряда В.Н. Кравченко и И.Н. Чернышева, я стал для них поверенным в делах. За время их отсутствия контингент в спецшколе поменялся и они, не встретив старых знакомых, чувствовали себя в ней чужаками.

С другой стороны, сами, побывав во всяких переделках, к новичкам относились свысока, считая их необстрелянной молодежью, а себя уже бывалыми бойцами. К нашей же группе младших командиров, большинство из которых уже побывало в боях, были ранены и имели награды, питали настороженное уважение. В спецшколе были также и другие люди сержантского состава, присланные из 28-й и 51-й армий Сталинградского фронта, но они тоже держались особняком. Они прибыли раньше нас и почти все были задействованы в группах, уже заброшенных в тыл противника.

А вот с некоторыми ребятами из групп В.Н. Кравченко и И.Н. Чернышева, которых мне довелось встречать в военной гавани после их возвращения с задания, у меня сложились довольно доверительные отношения. Особенно с ребятами из отряда В.Н. Кравченко. Иногда они обращались ко мне с разными вопросами о новых порядках, установленных в спецшколе в их отсутствие. Изредка мне поручалось сопровождать некоторых из них в госпиталь, проведать раненых и больных товарищей. Так завязалась дружба. Ведь со многими из них мы были однолетками.

Особенно близко я сошелся с Лешей Вдовиным, Борисом Бритиковым, Виктором Аксеновым и Ваней Дуриным. Все они были астраханцами. Близко познакомился я и с руководителями отряда Василием Никитовичем Кравченко и комиссаром Дорджи Горяевичем Горяевым.

Командир отряда во всех официальных документах и сводках именовался с инициалами, в отличие от других руководителей групп, так как существовала и другая группа, которой командовал другой Кравченко. Они были совершенно разными людьми и по возрасту, и по опыту, и по виду.

Ребята из группы В.Н. Кравченко называли своего командира просто «Батей», а командир со всеми бойцами, кроме комиссара и своего заместителя по разведке и двух-трех сверстников, обращался, называя их не по фамилиям, а с неизменным «сын» к ребятам или «дочь» к девчатам. «Бате» в ту пору было уже 55 лет, и для нас он действительно являлся «отцом».

При нашей первой встрече, на пристани в военной гавани, командир группы № 55 поразил меня своим видом. Он чем-то напоминал мне знаменитого в то время В.И. Чапаева. Он был среднего роста, значительно выше своего комиссара, крепко сложен, широк в плечах. На голове прочно сидела, заломленная назад, каракулевая папаха. Он был, как и все его бойцы в обгорелом ватнике, а на плечах, как бурка на казаке, был накинут брезентовый плащ, тоже прожженный в нескольких местах. Но поражали его глаза и полуседые усы. В тот раз они выражали гнев и возмущение, вызванное нерадивой встречей и действиями комендантского наряда. Его усы дергались в такт взмахов его правой руки. Усы у него всегда дергались, когда он был чем-то возмущен.