Григорий Коновалов - Былинка в поле

Сработал Влас кровать из разных обрезков березы, дуба, липы и даже ветлы, потому что в его руках каждое дерево, железка в дело просились. А вот и лишний затес на спинке - знать, на радостях, вырубая голубка, перетянул дрогнувшей рукой, и голубок откололся от доски, слетел на пол. Ладно обработал Влас стамеской впадинку. На нее клал, бывало, отяжеленную думами голову, вскоре наклевавшись горькой калины в семейной жизни с отчаюгой Фиеной. Поначалу он только улыбался на свою языкатую жену, обнимал за плечи, поворачивая лицом к себе: "Оиена Карповна, не сердитесь, ваша милость". Она вскидывала голову, как уросливая лошадь. Каждое утро начинали с матерью перебранкой, будто на узком переезде сцеплялись всеми колесами. И тошно становилось ему, и он проворил во двор к скотине. Там-то радовались его приходу животные... Но когда забрали его вместе с конем в армию, Оиена, ухватившись за стре"мя, плача и ругаясь, бежала аж до одинокой на выгоне ветлы-горемыки...

Влас сходил на кухню, впотьмах нашел кадку с водой и корец, не спеша тянул пахнувшую деревом холодную воду сквозь зубы. Так же вот давно когда-то, болея оспой, пил воду из этого с погнутыми краями ковша. Заразила его, знать, та самая девчонка Марька, за которую собирается свататься Автоном. Невтерпеж как хотелось оспенному чесаться, а мать спеленала руки за спиной. Развязался и до саднящей сласти, боясь испортить лицо, чесал не подряд, а кулигами. "На лице-то твоем горох молотили", дразнили ребятишки потом. Хромой учитель Парфил Васильевич сожалел, что Влас не подряд пошелушил чересчур уж лепной лик, потому что умные головы получаются у тех, у кого хари страховиднее. Тот учитель и вдохнул в него веру особенную, святую судьбину русского крестьянина, кормильца суетного городского племени, хранителя благостной извечной тайны неподатливой жизнестойкости, мученика за прогрешения заносчивых содомогоморцев.

Ночь докоротал Влас, сунув голову под подушку, пахнувшую Оиеной.

Когда Кузьма на рассвете вышел на кухню, Влас уже умылся, причесался и, оживленный, с блестящими глазами, сидел за столом, разговаривая с матерью. Василиса пекла блины в жарко топившейся печи.

- Доброе утро, тятяша, с Новым тебя годом, - Влас вылез из-за стола, пожал руку отцу. - Садись со мной, мамака пышные блины напекла. Мастерица.

Отец внес с надворья мокрого дрожащего теленка. Положил его под нары на солому, обтер рукой слизь с ноздрей.

- Буян ты, Буян. Большой. Пестравка насилу разрешилась. Молозь бы сдоить надо.

- Садись за блины-то, хлопотун, - сказала мать.

Но Кузьма отнес Пестравке ведро теплых помоев, задал коням овса, потом, умывшпсь, сел за стол, на котором стояла тарелка пухлых ноздреватых блинов из пшеничнопшенной муки.

- Можа, выпьем? Ты на нее не гляди, ее бабье дело поплакать. А ты, Васена, знай подавай нам с жару, с пылу, в наши мужские дела не встревай.

Опершись на сковородник, Василиса с горьковатой улыбкой покачала головой.

"Первенец ты мой злосчастный, куда головушку прислонишь? Маялась я с тобой без отца, принял ты муки от рук своих и - чужих... - вспоминала Василиса, - наставила метины на тебя жизня, накидала в душу тяжелых камней. Господи, верни мне мое чадо..."

Вспоминалось, как грудью кормила, в школу возила на санях в бураны да морозы. И полный тихого веселья рос паренек, улыбка открытая не слетала с румяного лица.

Теперь посечен лик саблями, горе-злосчастье забелило сединой виски.

Из-за печи вылезла худенькая - из трех лучпн собранная - бабушка Домнушка в синей рубахе, присела рядом с Василисой за стол. Голова на тонкой, по-саксаульему гнутой шее тряслась, гаснущими глазами всматривалась старая во Власа.

- Василиса, что это за гость сидит у нас?

Кузьма повернулся к матери лицом, а Влас поразился мощности его шеи в глубоких морщинах, как у старого быка.

- Маманя, это не гость, а внук твой Влас.

- А ты чего лезешь не в свое дело? Василиса, пошто молчишь? Скажи, кем нам доводится этот Влас-то?

- Господь с тобой, матушка, ты чисто дпте малое.

Влас - мой первенец, твой старший внук.

- А разя его не прибрал господь?

Домнушка макнула блин в махотку с маслом да так и задремала, сникнув головой. Влас отнес ее за печь. А кажить, недавно тетешкала внука, а когда в школу пошел, сшила нарядную сумку с кармашками для пенала, чернильницы и еды.

Хоть и не знали мать с отцом, дальняя иль блпзкая дорога ждет сына, все же снаряжали его основательно:

шерстяные носки, валенки с высокими отвернутыми голенищами, полушубок черного дубления да ушанку из зайца. А еще на прощание мать повязала широкую шею шарфом козьего пуха и, застегнув верхнюю пуговицу, приболела лицом к его грудп, и, не подхвати ее Влас, она рухнула бы на пол.

Он оторвал от себя мать, посадил на скамейку, поцеловал высунувшуюся пз-за печи седую голову бабушки и, оглянувшись последний .раз на теленка, с усилием вставшего на дрожащие колени, вышел во двор. Эти-то дрожащие ноги и вылазившие нз орбит мокрые глаза теленка как-то очень больно растравили сердце Власа.

Перед тем как навсегда покинуть родное гнездо, Влас с фонарем обошел сарай, окликаемый петухом, прижался щекой к теплой морде состарившегося гнедого, на котором ездил под венец. Тогда гнедой был жеребцом, теперь утихомиренный кастрацией и летами мерин с неизбывной печалью в глазах. Потрепал холку гнедого, заглянул в колодезь, вдохнув поднимавшийся из воды пар, сел в сани.

Стройная игреняя матка со звездой на лбу, проворно перебирая по хрусткому снегу сухими в белых чулках ногами, вынесла их на улпцу. Мелькнула над головой старая двухскатная надворотшща, под которую когда-то взбирался Влас мальчонкой.

В тающей утренней роздымп шла навстречу Фиена, махая свекру рукой.

- Остановить? - спросил Кузьма сына.

- Гони!

Кузьма свернул в переулок, усеянный мерзлым пометом. Фпепа смотрела вслед, не понимая, на самом деле промчался свекор или поблазнплось ей с недосыпу-похмелья - всю-то ночь гуляла с молодухами.

У моста в морозном тумане, распахнув шубу, кривой Якутка долбил пешней окрайкп проруби. Запряженные в сани быки терпеливо ждали, когда он очистит прорубь и напоит их. Проезд по мосту загораживал застрявший воз сена. Навстречу встал Якутка, тараща свой единственный глаз.

- Кузьма Даиплыч, пособи воз вывезти.

- Неколи!

Рискуя расшибить на льду кованную лишь на передок матку, Кузьма направил ее через речку мимо прорубы.

Соскочил с саней. Влажный пар обволок ноздри лошади, она захрапела, разъехалась было задними ногами, но тут же наддала вперед.

- Кого везешь? - кричал уже с того берега Якутка.

- Благочинный - тулуп овчинный!

Раскачивая сытый раздвоенный круп, игреняя набирала рыси по степной дороге. Пестрые куропатки вылетали на дорогу покормиться. Спозаранку облюбовавшая заиндевелый куст носатая ворона покаркала на проезжих, взлетала и кружила над подводой, путано махая старыми, будто продерганными крыльями до тех пор, пока кобыла не оставила на дороге паривший помет.