Григорий Коновалов - Былинка в поле

Зачем я женюсь? Как закрутится жизнь в селе? По-старому не будет, а новая не лежит в кармане. Вон на кухне мужики весь вечер болтают, табак курят. Хоть бы валенки детям починили, за скотом приглядели. Нет, режутся в картишки, пьют в складчину. Не люблю я нашу Хлебовку, скучно жить в ней. Кажется, всех деревень богаче колдунами, ворами, богомольцами, пьяницами горькими да поножовщиной".

- Тпмоха, друг, опостылели мне все эти спектакли, и вся жизнь в надоеду стала... Вели ей не выть, а то хлопну дверью, уйду куда глаза глядят...

- Да разве можно тебе жениться с такой хворью.

- А что делать? Все родятся, женятся, детей пестуют:

помирают. Марья добрая, умная... сам небось завидуешь, Тимша?

Девки запели величальную жениху и невесте, потянули их в круг:

Там куга, там куга подымалася,

Там вода, там вода разливалася.

Выпущу, выпущу лебедя с лебедушкой.

Вел лебедь, бел лебедь Автоном Кузьмич,

Лебедка, лебедка Мария Максимовна.

Им люди, им люди дивовалися:

Что ровня, что ровня сравнялася..

Aвтоном с усмешкой уступил им.

Безрадостным показался Тпмке этот девпшнпк, и оп жалел Марьку, не понимал Автонома. Стыд и боль угнали его на кухню.

14

Несколько парней и молодых женатиков разыгрывали Паню-дурачка, поили подкраспенноп клюквенным соком ьодоп, уверяя его, что это самая крепкая водка. Он пил стаканами, качая бритой до макушки головой, подписывал какие-то декреты, разыгрывая роль большого начальника.

Тимке он вдруг осмысленно подмигнул левым глазом, улыбнулся.

- Садись тут, - сказал он, подвигаясь на скамейке.

Потом сунул свои декреты в карман кителя Острецова.

Застеснявшись Тимки, парни убрали бутылку с водой.

- Ну, а в баню-то сейчас не боишься сбегать, мокрую листву от веника принести, а? - спросил Паньку Степан Лежачий.

Панька ответил, что сейчас не пойдет - выпил и забыл молитву "Да воскреснет бог и расточатся враги его",- - а кто помнит, смело может сбегать в баню.

- Разбегутся они, как тараканы. Понабилось их полная баня. Мороз! - Он погрозпл пальцем глядевшему на него во все глаза парню. - Не дыхни!

Парней подмывала отвага и вязала по рукам робость - столько страшных историй порассказали друг другу. А за окнами завывала вьюга, седая от лютости.

Тпмка надел шапку, на плечи накинул хозяйский зипун. Проводили его в сени, светя лампой. Ветер стучал дверью, сипела в щелях поземка. Свет лампы будто вытолкнул Тпмку в спину, и тьма подхватила его, раскрылатив зипун, понесла по двору.

- Листья чтоб мокрые! - прокричал Степан Лежачий, заслоняя ладонью мигавшую лампу.

За перегородкой на кути, закрыв дверку, Отчев налил водки Захару и себе.

- Выпей, пока Тимка отлучился. Переживает, если увидит тебя во хмелю.

- Тимофа чудной, так иной раз глядит, не знаешь, куда деваться. Ну и уважает меня, прямо за батю родного почитает.

- Глазищами вопрошает почесть каждого: мол, не знаешь ли, кто сгубил моего тятю?.. Да, вот и расстаюсь я, Захар Осипович, со своей первой дочерью... Пей, - Что-то мутит на душе, Максим Сешюновпч, уж так погано, места себе не нахожу. И вино в рот нейдет... Не поторопился Марьку выдавать? Ей бы оглядеться, выбрать... есть люди...

- Себя метишь в женихи? Не выйдет, Захар Осипович. Знаешь свою слабинку сам.

- Да слабинку я осилю.

- Нет, брат, человек может броспть впно, табак, но баб... тут уж само естество власть показывает... Не серчай, судьба, знать, твоя такая мирская, кочетпная.

- Тоска-унылина в сердце зашевелилась, дядя Максюра.

- Привел ты коня ковать, когда кузня загорелась...

Пей, да дело разумей.

Захар выпил, весь передернувшись, захрустела вилковая капуста на зубах.

Отчев совсем мимоходом пожаловался на трату со свадьбой. Захар посулился поубавить налог.

Загалдели парни и высыпавшие из горницы девки, окружив вернувшегося Тимку. Лицо его было бледным и торжествующим. Он вынул из-под полы чапана мокрый, распространяющий запах бани веник с прихваченными морозом листьями на конце.

Все потянулись к венику, ощупывая и обнюхивая его.

А Грипка Горячкнна назвала Тимку миленком, припав головой к груди его. Семка Алтухов выбил валенками глухую чечетку, нахлобучил шапку, побежал в баню, мелькнув замеленной спиной.

Страшный дурной крик услышали рапыне, чем распахнулась дверь и в дом влетел Семка Алтухов без шапки, с запорошенной снегом головой. Колесиками повертывались туда-сюда молочно-мороженые глаза. Не мог он толком объяснить, что перепугало его, чуть родимчик не хватил.

Толмил одно - наткнулся в бане пятерней на лохматое с рожками страшилище, а что было дальше - не помнил.

Одни ахали, другие смеялись, спрашивали Тимку, оробел ли он.

Тимка усадил Семку на табуретку против себя, ласково, со строжинкой успокаивая его. Сказал, что и он сам дрогнул, когда, присев в еще теплой бане на корточки, запутался пальцами в чем-то лохматом. Однако, овладев собой, ощупал морду и рожки теленка, почесал подбородок и даже дозволил облизать руку. И Тимка похвалил парня за смелость.

Гости расходились, остались только постоянные сотоварищи жениха и соподруги невесты. В кути на кухне баба Катя говорила сердито и умоляюще:

- Будешь аль нет ставить жениху самовар?

Марька, закрыв рукавом кофты лицо, плакала.

И столько горя было в ее опущенных плечах, в склоненной голове.

- Смотри у меня, закон порушишь, потащу за косы через всю избу, а отцу велю сечь кнутом.

Неловко было Тимке за Марьку. И он насилу высидел чаепитие с нарядными конфетами.

И Автоном не веселился.

- Ты что? На поминках? - спросил его Отчев. - Если девка не по душе...

- Максим Семконовпч, уговори Марьку, чтобы без попа, без венца...

- Не я женюсь, а ты. Тебе и уговаривать. Меня не послушается. На твою голову наденут венец... Да ты, Автоном, зажмурься на это время... Без венца-то за тебя сейчас кто пойдет?

Автоном хмуровато намекнул невесте об ее обязанности проводить его за ворота:

- Домой пора.

- Ну, идите, - тихо ответила она, опустив жалкое лицо.

- Мы дорогу не знаем.

- Да вот она, дорога, идите, - совсем уж по-детски недоумевала Марька.

Автоном сорвал с вешалки поддевку и, разбрасывая шапки, отыскивал свою папаху.

Взглянув на его тугое красное лицо, Тпмтга вышел. За стволом ветлы у ворот он затаился надолго, хотя такой обжигал мороз с ветром, что трещали уши. Качало его непривычное горе, томило предчувствие беды.

Вышел Автоном, за ним - Марька.

- Слышь, Марья, давай без попа обойдемся, а? Уступи мне, на руках буду носить, - напористо говорил Автоном.

- Сполоумел? Насмехаешься? Да нас с тобой проклянут, съедят, если мы с тобой не по-людски... Ищи другую...

- Ну, как ты не поймешь? Ведь по-новому надо. Комсомолец я, Марья Максимовна. Жизнь меняется. Уступи, ради бога.