Макс Брод - Франц Кафка. Узник абсолюта

Если я попытаюсь написать тебе о том, с чем соприкасаюсь в жизни, то никогда не приду к концу, и сможет создаться впечатление, будто я веду напряженную общественную жизнь, но на самом деле моя жизнь спокойна, даже слишком спокойна. Я очень мало знаю о волнениях в Берлине, но, полагаю, все осталось по-прежнему. Вы все знаете о Берлине больше меня.

Кстати, знает ли П., что ты сказала, когда в Берлине тебя спросили: «Как поживаешь?» Да, конечно, он должен об этом знать. Вы все знаете о Берлине больше, чем я. Итак, рискуя повторить старую-старую шутку, но, учитывая то, что она всегда злободневна, отвечаю: «Испорченный х числовой индекс». А этот человек, который с энтузиазмом говорил о фестивале физической культуры в Лейпциге: «Какое потрясающее зрелище – 750 тысяч марширующих атлетов!» Другие ответы, в которых количество подсчитано более тщательно: «Да, в общем-то это не имеет значения – три с половиной мирных атлета» [28].

Как идут дела в еврейской школе? Читала ли ты записки молодого учителя из «Самозащиты» [29]? Они очень интересны, и в них чувствуется убежденность. Я снова слышал, что А. очень хорошо поживает, а г-жа М. произвела революцию в гимнастике в Палестине. Ты не должна слишком расстраиваться из-за того, как старый А. ведет свой бизнес. Вообще, это великое дело – взвалить всю семью к себе на плечи и доставить их за море в Палестину. То добро, которое он делает, – подобно чуду, сотворенному Моисеем с водами Красного моря.

Я всегда благодарен М. и Л. за их письма. Удивительно, как их почерки, если их сравнить, свидетельствуют даже не о различии характеров, а о различии во внешности. По крайней мере, так мне кажется по двум последним письмам. М. спрашивает, что меня больше всего интересует в ее жизни. Что ж, мне интересно, что она пишет, танцует ли еще. Здесь, в Еврейском народном доме, все девушки изучают ритмический танец, разумеется, бесплатно. Посылаю привет Л., от которой в восторге Анни Г., она усердно изучает иврит, уже почти умеет читать, и Анни Г. поет новые песни. У Л. тоже продвигаются дела?

Но сейчас уже пора ложиться. Что ж, я писал тебе почти целый вечер. С любовью…»

Началась страшная зима периода инфляции. Я думаю, что она подточила силы Франца. Каждый раз, когда он приезжал в тихий пригород Берлина, у него был такой вид, «словно он возвращался с поля битвы» – так сказала мне Дора. Страдания несчастных ранили его до глубины сердца. Он возвращался «серым как пепел». «Он живет такой напряженной жизнью, – говорила Дора, – что уже тысячу раз умер». Но это не было простой жалостью; он сам терпел тяжелые лишения, поэтому упрямо настаивал на том, чтобы ему позволяли обходиться своей мизерной пенсией. Только в исключительно тяжелых случаях и под большим давлением он принимал деньги и продуктовые посылки от своей семьи. Когда он бывал вынужден соглашаться на это, то чувствовал, как нависает угроза над добытой с таким трудом независимостью. Ему удалось заработать небольшую сумму, заключив контракт с издательским домом «Шмиде». После этого Франц решил отдать «семейные долги» и дорогостоящий подарок ко дню рождения. Той зимой не хватало угля. Масло он получал из Праги. Когда Франц услышал, что его сестра является членом Пражского еврейского женского клуба, занимавшегося посылкой продовольствия в Берлин, он дал ей адреса людей, у которых не было средств. «Нельзя делать никаких промахов, так как деньги для отправки этих вещей очень скоро кончаются. Я посылаю адреса немедленно; конечно, мог бы послать еще, потому что снабжение недостаточно». К некоторым адресам он добавлял примечание «кошерный». Однажды он посмотрел на одну такую посылку и критически заметил: «Она лежит перед нами, мертвенно серьезная, без малейшего оттенка улыбки на плитке шоколада, на яблоке или на чем-либо подобном, будто говоря: «Теперь живите еще несколько дней на крупе, рисе, муке, сахаре и кофе, затем умрите, как можете, мы больше ничего не можем для вас сделать». Никакими способами невозможно было успокоить его тонкую чувствительную натуру.

Постольку, поскольку ему позволяло здоровье, Франц посещал Институт по изучению еврейских обычаев. Он ходил на вводные лекции профессора Торшинера и профессора Гутмана по тематике изучения Талмуда. Он читал простые тексты на иврите. Он уезжал из пригорода Берлина только ради этих занятий.

Между Рождеством и Новым годом у Франца было несколько приступов болезни с повышением температуры, от которых он оправился. В феврале он отправился в Зехлендорф. Хозяйкой дома, в котором он находился в то время, была вдова писателя Карла Бусса. Там он жил уединенной жизнью. Очень редкие посетители приезжали из Берлина – д-р Рудольф Кайзер, Эрнст Бласс.

Франца беспокоило повышение цен. Он писал: «Если вы ограничите себя в жилплощади (я думаю, что откажусь от одной комнаты моей замечательной квартиры) и в еде (я полагаю соорудить нечто превосходное из двух метиловых спиртовых духовок и одной импровизированной датской печи – что, может быть, будет выглядеть непростительной экстравагантностью по сравнению с бывшим жильцом моей хозяйки, готовившим всю еду без исключения в своей постели), если вы будете жить настолько ограниченно, насколько сможете, лишь благодаря помощи отца, матери и сестер, и если ничего из ряда вон выходящего не случится, вы вдруг увидите, что ничего уже нельзя поделать. Однажды я вызвал доктора: г-н Л. рекомендовал мне знаменитого профессора. К счастью, этот врач пришел не сам, а послал ассистента, молодого человека, которому еще не было тридцати. Он не обнаружил ничего, кроме температуры, и лишь приказал оставаться в постели и ждать. За это посещение он потребовал 160 чешских крон. Худшее – в том, что такие цены не только оправданы положенной стоимостью услуг, но и соответствуют остальным ценам. Все так дорого, что нужно зарабатывать золотые марки, если хочешь здесь жить. Иногда я начинал убеждать себя, что должен отказаться от борьбы с берлинскими ценами и думать о Шлезене, Вене и об озере Гарда».

Когда кто-либо приезжал повидать Франца, он говорил о своих горестях лишь в шутливом тоне. Так, он однажды сказал мне, якобы у него есть план открыть вместе с Дорой, которая прекрасно готовила, небольшой ресторанчик, в котором сам он был бы официантом.

В конце концов, не могло быть не замеченным то, что физическое здоровье Франца, несмотря на его духовную уравновешенность, стало ухудшаться. Одна из его сестер приехала его повидать. Затем я вернулся из Берлина и сказал о состоянии здоровья Франца его дяде, врачу, который приехал в Берлин и подтвердил мои худшие опасения. 14 марта 1924 г. я был в Берлине и смотрел ночное представление Яначека (Енуфа) в Берлинской государственной опере и 17-го отвез Франца обратно в Прагу. Дора и д-р Клопшток проводили его до станции. Через несколько дней Дора последовала за Францем.