Лесли Марчанд - Лорд Байрон. Заложник страсти

Мысли об Аде постоянно пробуждали в душе Байрона ностальгические воспоминания о прошлом. 10 декабря, в день ее рождения, он написал Меррею: «Хотелось бы знать, когда я вновь увижу ее. Я заметил любопытное совпадение, похожее на перст судьбы. Моя мать, моя жена, моя дочь, единокровная сестра, мать моей сестры, незаконнорожденная дочь и я были единственными детьми в семье». Локон волос Ады, присланный Августой, побудил Байрона написать письмо Аннабелле, которое он так и не отослал. Он благодарил ее за надпись и имя, вложенные в письмо вместе с локоном, потому что на память ему не осталось никаких слов, написанных ее рукой, кроме слов «домашнее хозяйство» в старой хозяйственной книге. Но после этого Байрон вновь спустился на землю: «Я сжег твою последнюю записку по двум причинам: во-первых, она была написана не в очень приятном духе, а во-вторых, я хотел бы услышать слова, сказанные лично тобой… Мы оба совершили большую ошибку, но теперь все позади… Я говорю все это, потому что, несмотря ни на что, считал, что мы сможем вновь быть вместе даже через год после нашего расставания, но потом я совсем потерял надежду. Но именно эта невозможность начать все сначала и должна стать причиной наших дружественных отношений…»

Байрон и Шелли во многом расходились в своих взглядах на религию, потому что у Шелли было устоявшееся мнение, а Байрон оставался неуверенным скептиком, иногда сомневающимся в своем собственном скептицизме, что однажды и произошло во время обсуждения «Каина». По словам Трелони, Шелли воскликнул: «Думаю, Мэри, что он немного лучше, чем христианин!» Как ни было Байрону неприятно обсуждать религиозные воззрения других людей, он, так же как и Шелли, сурово восставал против жестокости и актов фанатизма, совершаемых во имя веры. Когда Медвин поведал о человеке, обвиненном в ереси и приговоренном к сожжению заживо, Байрон воскликнул: «Мы должны попытаться остановить это аутодафе!» Шелли был в ужасе и хотел седлать лошадей и немедленно отправиться в Лукку, чтобы освободить несчастного. Байрон оказался более осторожным и практичным. Он написал письмо Фредерику Норту, графу Гилфорду, который «обладал влиянием на этих великих герцогов и королей, которые способны сжигать других людей». Он отправил Тааффе в Лукку, чтобы разузнать обо всем поподробнее и добиваться у властей обжалования приговора. Когда Байрон узнал, что приговоренный бежал во Флоренцию и сдался там властям, которые не собирались сжигать его, он успокоился.

В конце года Байрон согласился позировать талантливому скульптору Лоренцо Бартолини. Однако сходство с оригиналом еще больше убедило его в том, что на тридцать четвертом году жизни он уже испытал все и молодость была позади. Свидетельством этого было то, что Байрон уже не стремился ко всепоглощающей страсти и довольствовался спокойными отношениями с Терезой. Осознание этого сделало его жизнь в Пизе легкой и приятной. Чего нельзя сказать о Терезе, которая, будучи оторванной от дома и друзей, опасалась того, что Байрон отдаляется от нее, и пыталась вновь завоевать его. Она восхищалась начитанностью Мэри Шелли и ее интеллектом и наивно полагала, что Байрон будет любить ее больше, если она станет подражать этому образцу. Но Байрон уже высказал свои взгляды на «умных девиц». В Терезе его привлекали ее молодость, красота и наивное обаяние.

В начале января Байрон получил письмо, вернувшее его в то время, когда жизнь его была полна любовных увлечений. Гарриэтта Уилсон, встретившая его однажды на маскараде в 1814 году, продолжала присылать ему письма. Находясь в затруднительном положении в Париже, она попросила его выслать ей пятьдесят фунтов. Байрон с радостью откликался на подобные просьбы. Теперь она вернулась в Англию и вновь оказалась в тяжелом положении, покинутая всеми своими любовниками. «Вам нужна английская девушка, которая на самом деле уже не девушка? – спрашивала она. – О которой вам не нужно вспоминать месяцами, которая может развлекаться одна, убирать вашу комнату, искать вам девушек в французском стиле, но не в итальянском, делать вам английский чай, делать все, что вы пожелаете, кроме штопанья рубашек, потому что я не умею шить? Если да, то, умоляю, соглашайтесь на меня, и я лучше всю жизнь буду вашей служанкой и буду жить в кухне, чем выйду замуж за кого-нибудь другого». Вероятно, письмо изумило Байрона, но неизвестно, какой он дал ответ.

14 января в Пизе появился новый интересный гость. Эдвард Джон Трелони, странное сочетание просоленного морского волка и тонкого эстета, стремящегося к общению с людьми искусства, специально приехал в Италию, чтобы встретиться с Шелли и Байроном, получив заманчивые письма Уильямса, которого прошлой зимой встретил в Женеве. Его пригласили в Тре палаццо, и все, особенно Мэри, были поражены его внешностью и манерами. В своем дневнике она отзывается о нем как об «экстравагантном человеке, чьи манеры частично естественные, а частично надуманные, но ему они подходят вполне. Его несколькое резковатое, но не лишенное обаяния поведение вяжется с его внешностью мавра: он похож на выходца с востока, но не на азиата. Его темные волосы, богатырское сложение и добродушное выражение лица, особенно когда он улыбается, убеждают меня в его доброте. Он рассказывает о себе страшные и причудливые истории…».

Позднее Трелони поведал о некоторых своих приключениях в книге «Приключения младшего сына», которую представил как свою автобиографию. Однако действительные факты его жизни, которые удалось узнать сравнительно недавно, отличаются от описанных в книге. Мальчиком он пошел служить во флот, но никогда не был пиратом и не дезертировал с корабля, а в 1812 году вернулся в Англию на британском фрегате. Насколько известно, он никогда не был женат на арабской девушке и не сжигал ее тело на берегу. Многие из его подвигов были, вне всякого сомнения, плодами воображения.

На следующий день после приезда Трелони Уильяме и Шелли отправились с ним к Байрону. Их встретил хмурый бульдог Байрона по прозвищу Моретто. «Было очевидно, что Байрон хромал, но тем не менее передвигался он проворно и, несмотря на бледность, выглядел бодрым, энергичным и оживленным, как любой нормальный человек… Первая встреча с незнакомцем смутила его, но он пытался скрыть смущение наигранной уверенностью».

Трелони заметил, что «речь Байрона не отличалась изысканностью, кроме тех моментов, когда рядом был Шелли. Байрон производил впечатление легкого и простого человека, такого, каким он был в Лондоне. Свою речь он перемежал анекдотами о великих современных и старых актерах, боксерах, игроках, дуэлянтах, пьяницах и т. п., приправленных непристойными словечками и сплетнями. Все это было тогда в моде и считалось непременным достоинством истинного джентльмена… Долгое пребывание Байрона за границей не сделало его иностранцем: как только вы его видели, то сразу понимали, что это истинный англичанин… Казалось, ему доставляло особое удовольствие рассказывать все про себя каждому новому знакомцу, словно для того, чтобы разрушить прежние представления о себе». Но когда Трелони узнал Байрона поближе, то заметил: «Об интеллекте лорда Байрона ничего нельзя было сказать, пока вы не оказывались с ним наедине, и тогда он представал во всей красе. Он был подобен золотоносной жиле: в какую бы сторону вы ни копали, везде находили благородный металл».