Юрий Нагибин - Ты будешь жить

Савин диковато глянул на инвалида. Даже при чудовищном напряжении фантазии нельзя было поверить, что это омужичившаяся участница гражданской войны, комиссарша, коротко стриженная, в боевой, пропахшей порохом и дымом степных костров гимнастерке, ватных брюках и грубом сапоге на уцелевшей ноге. Нет, человек, высящийся над ним, без всякого сомнения, был мужчиной лет пятидесяти, с тонким интеллигентным лицом, светлыми, в рыжину, волосами, сильно поредевшими на темени и чуть вьющимися на висках и затылке, с впалой грудью и жилистыми руками, цепко сжимающими перекладины костылей. У него были большие бледно-голубые глаза в красноватом обводе то ли от бессонницы, то ли от постоянного напряжения.

— Садитесь, — сказал человек. — Что вам надо перепечатать?

Савин опустился на стул против пишущей машинки.

— Простите, не сюда. Это мое место.

Поспешно пересев, Савин ударился коленкой об угол стола. Похоже, инвалид намерен упорствовать в своем жутковатом притворстве.

— Да вы не удивляйтесь, — сказал, улыбнувшись, человек. — Я действительно зарабатываю на жизнь машинкой. — Он ловко послал свое длинное тело на стул и, освободившись от костылей, прислонил их к столу.

— Но зачем вы называете себя «машинисткой»? — почти жалобно произнес Савин.

— Ах, вы о моих вывесках?.. А как еще прикажете себя называть? Машинистом?

Человек снова улыбнулся, хорошо так, полно, спокойно и весело. И убирал он улыбку с лица неспешно, словно жалел с ней расстаться.

Это ободрило Савина, он овладел собой, но все-таки не испытывал доверия к обстоятельствам, в которых очутился. Уж слишком тревожно сложен был образ человека в гимнастерке. Где он потерял ногу? На войне или просто несчастный случай? Гимнастерка, сапог, ватные брюки толкали мысль к войне, человек как бы подсказывал приходящим причину своего несчастья. Но почему он не носит протез? Если бы он потерял ногу юношей в мировую или в гражданскую войну, то непременно имел бы протез. Впрочем, гражданская война отпадает, он никак не вписывается в нее. К протезу обычно не могут привыкнуть люди, лишившиеся ноги в немолодые годы. Да, тут легче представить себе несчастный случай, происшедший сравнительно недавно. Но почему занимается он таким жалким, недостойным мужчины делом? Ведь была же у него профессия до несчастья. Сколько угодно безногих работают инженерами, учителями, бухгалтерами, чертежниками, да кем угодно…

— Так где же ваш труд? — послышался мягко-нетерпеливый голос.

— Да, да…

Савин открыл портфельчик и достал рукопись. Протягивая ее человеку, он вдруг почувствовал, что простуженный нос наполняется влагой, а в правой ноздре будто виноградина вспухает. Рука его дернулась к карману — о ужас, он забыл носовой платок! С превеликой осторожностью он втянул в себя простудное вещество.

— «А. Савин», — прочел человек, — «Пушкин и Байрон». Вас как зовут — Александр?

— Алексей… Леша. — И он почувствовал, что виноградина опять набухает в ноздре.

— Лунин, — назвал себя человек. — Борис Семенович. — Вынул из ящика чистый, аккуратно свернутый носовой платок и протянул Савину. — Вы простужены. Держите. Монету можете не давать, я не суеверен.

Громадное облегчение, испытанное Савиным, притупилось чувством стыда. Он взял носовой платок и с ожесточением высморкался.

— Хотите принять кальцекс?

— Спасибо. Сейчас это бессмысленно, мне же опять на улицу. А дома у меня есть…

— Вы в общежитии живете? — спросил Лунин.

— Да, — удивленно ответил Савин. — Как вы узнали?

— У вас какой-то неухоженный вид. Вы не обижайтесь. Я старый человек, на меня обижаться не стоит.

— Ну что вы! — искренне сказал Савин. — Какая там обида! Меня просто удивило, что вы сразу угадали. Я так не умею… — Он замолчал, смущенный тем, что выдал свое не нашедшее утоления любопытство к сидящему перед ним человеку.

— Вам все непонятно про меня — это вы имели в виду? — спокойно сказал Лунин. — Я потерял ногу лет двенадцать назад — спонтанная гангрена. Причем болела у меня левая нога, а лишился я правой. Это значит, что другая нога тоже под угрозой. Вот почему я нигде не служу, сижу дома и печатаю на машинке. Я боюсь перетрудить ногу.

— И вы никогда не выходите? — испуганно спросил Савин.

— Очень редко. Разве что на переосвидетельствование. Я ведь имею инвалидность.

— А что же там проверяют?

— Не отросла ли нога, — спокойно пояснил Лунин. — Мне положена пенсия полтораста рублей в месяц. Вдруг я восстановил свою конечность, как ящерица — оборванный хвост, и зря беру государственные деньги.

— Черт знает что!.. — беспомощно сказал Савин.

— Чепуха! Я рад поводу выбраться на улицу. А так — одолевают лень и страх. И весь Божий мир для меня — в окне. Это не так уж мало. Тут и небо со всеми оттенками, и облака, и деревья — напротив растут старые вязы и молодые липы. А ведь я сугубо городской человек, книжный, мне этого хватает.

Савин косо глянул на тощую книжную полочку, и Лунин с присущей ему проницательностью понял его взгляд.

— Совсем молодым человеком я попал в дом к одному сельскому учителю. Он давно сбился с круга, но делал вид, будто причастен мировому духу. И когда речь зашла о скуке деревенской жизни, он сказал: «Нас, интеллектуалов, спасает одно: у нас же книги!..» — и широким, почти царственным жестом показал на книжную полку, где ютилась всякая затрепанная дребедень: «Сад пыток» Мирбо, романчики Локка, «Брынский лес» Загоскина, самоучитель игры на гитаре, немецко-русский словарь и «Хельдензаген фон Зимрок». Я до сих пор помню этот жалкий набор. У меня другие книги. Посмотрите, если вас интересует.

Слегка смущенный, Савин встал и, едва не свалив прислоненные к столу костыли, прошел к полке. Однотомники Пушкина и Тютчева, дневники Льва Толстого, «Мысли» Паскаля, «Былое и думы» Герцена, «Опавшие листья» Розанова и Библия. Дальше смотреть он не стал, испугавшись сыщицкого оттенка в этом осмотре. Книги все были старые, неумело переплетенные в коричневый коленкор.

— Тут собрано то, что вы любите? — спросил он. Лунин, листавший его рукопись, поднял голову:

— Вернее сказать, тут осталось то, что я люблю. Когда-то у меня было довольно много книг, но я предоставил им разойтись по друзьям и знакомым. Я не давал на руки лишь то, что мне действительно было необходимо. Правда, случалось, что необходимое сегодня утрачивало цену завтра, и в конце концов я остался с тем, что вы видите. С этим я уже не расстанусь до конца дней. В молодости можно быть расточительным в чтении, как и во всем другом, в старости надо ограничиваться лишь вечным. Мы перевариваем уйму чтива, а многое ли входит в наше вещество, становится частью нас самих? Да с десяток книг, не больше. А если тебе кажется, что их больше, значит, ты так и не соединился ни с одной из них. Скажите, вы читали Пушкина?