Джером Джером - На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

От этого напряжения я так измучился, что и сам не знаю, на голове я стою или на ногах; а наш Первый Старик… ну да о нем я буду говорить после. Мне было особенно трудно потому, что вследствие несчастья, случившегося с нашим «Гостем», я должен был заменить и его. Он играл какую-то роль, в которой кто-то — кажется «Отец семейства» — старается заколоть его в то время, когда он спит. Но именно в тот момент, когда мнимый убийца кончает свой монолог и хочет нанести удар, он просыпается, вскакивает, и между ними завязывается страшная борьба. Я думаю, что в этом последнем случае второй актер был пьян. Но как бы то ни было, все это было проделано очень неловко и у Р., нашего «Гостя», был вырезан глаз и теперь он обезображен навек. Теперь он уже не может оставаться на своем старом амплуа и должен будет играть отцов семейства, или в буффе, или, вообще, такие роли, в которых наружность не имеет значения. Бедняга страшно огорчен; это его «подрезало» — не подумайте, что я хочу сделать каламбур из этого ужасного случая — и, кажется, больше всего раздражен против меня за то, что я его заместил; но, право, ему не следует раздражаться; если его несчастье принесло мне какую-нибудь выгоду, то эта выгода слишком ничтожна сравнительно с тем, сколько мне прибавилось дела; и я думаю, что, вообще, так как приехала еще и эта знаменитость, мне было бы гораздо приятнее оставаться при своих ролях. Я знал многие из ролей, которые я должен был играть, но теперь пришлось все учить вновь.

Я хотел рассказать тебе о нашем Старике. Он всегда хвастался тем, что за последние десять лет совсем не учит ролей. Я, право, не знаю, в чем тут заслуга, что он этим так гордится, но нет сомнения, что он считал это замечательно искусным со своей стороны; и он дошел даже до того, что стал презирать всякого актера, который учит свои роли. Поэтому ты можешь себе представить, что было с ним, когда ему вручили шестнадцать длинных ролей, а из них, по крайней мере, одиннадцати он никогда и не видал, и потребовали, чтобы он знал их все в совершенстве к следующему вторнику. Все заметили, что он тут много не разговаривал. Он, вообще, был очень словоохотливым стариком, но, взглянув на сверток ролей, он сделался задумчивым и рассеянным и не присоединился к тому хору проклятий, которые очень энергично и вслух, и про себя повторяли остальные актеры труппы. Единственный человек, к которому он обратился, это был я: случилось так, что я стоял у двери, ведущей на сцену, в то время, когда он уходил из театра. Он вынул сверток ролей из кармана и показал его мне. «Что, маленький сверточек, а? — сказал он. — Я сейчас пойду домой и все их выучу, — вот что я сделаю». Затем он улыбнулся — какой-то грустной, слабой улыбкой — и медленными шагами вышел на улицу.

Это было в субботу вечером, а в понедельник, в десять часов утра, мы собрались на репетицию. До одиннадцати мы репетировали без старика; затем, так как он не пришел, а присутствие его было необходимо, к нему был послан на квартиру мальчик, чтобы узнать, дома ли он. Мы прождали терпеливо и еще четверть часа, после чего мальчик вернулся.

Никто не видал старика с воскресенья.

Когда его квартирная хозяйка уходила поутру из дома, то он был у себя в комнате и просматривал «роли», а когда она вернулась вечером, то его уже не было. В его комнате было найдено адресованное на ее имя письмо, которое она дала мальчику, чтобы он отнес его в театр.

Режиссер взял это письмо и проворно развернул. Прочитав первые строки, он вздрогнул и вскрикнул от ужаса; а когда он прочел его до конца, то оно выпало у него из рук и он опустился на ближайший стул, пораженный и ошеломленный, как человек, который узнал какую-то ужасную новость, но не может хорошенько сообразить в чем дело.

Мною овладело какое-то предчувствие, от которого меня проняла дрожь и сжалось мое сердце. Мне живо припомнился странный, рассеянный взгляд и та спокойная, грустная улыбка, которую я видел в последний раз на лице старика, и это приняло теперь в моих глазах новое и ужасное значение. Он был стар и слаб. У него не было той выносливой юношеской силы, при которой человеку нипочем труд и утомление. По всей вероятности, у него никогда не было большого ума. Не было ли это неожиданное и трудно исполнимое требование, чтобы он работал, причиной того, что ум его окончательно расстроился? И не поднял ли бедный старик, в минуту безумия, «оружия против целого моря бедствий и, сопротивляясь им, не положил ли им конец?» [7] Слова, взятые из монолога Гамлета: «Быть или не быть?» — Пр. перев. Не лежит ли он теперь где-нибудь в кустах, с зияющей раной во всю ширину горла, или не спит ли последним сном где-нибудь в глубине под водой, служащей ему вместо покрывала? Может быть, то что лежит передо мною — это замогильное послание. Все эти мысли промелькнули у меня в уме с быстротою молнии, когда я бросился его поднимать. Вот что было в нем написано:

«Милая мисс Гопсэм, — я уезжаю в Лондон с поездом, отходящим в 3 ч. 30 м., и не вернусь назад. Я напишу и дам вам знать, куда переслать мои вещи. У Джеппа осталась пара моих сапог, которые я ему отдал для того, чтобы подшить носки — пожалуйста, возьмите их от него; а потом еще на прошлой неделе мне не подана была одна ночная сорочка; на ней стоит метка Д. Если за мной пришлют из театра, то скажите им, что я отправляюсь к черту и если они хотят, чтобы в одну неделю было выучено шестнадцать ролей, то пусть наймут чугунного актера.

Преданный вам Д.»

Прочитав эти строки, я почувствовал большое облегчение, но, по-видимому, письмо не очень-то успокоило режиссера. Когда он пришел в себя от удивления, то начал говорить по адресу старика такие вещи, которых я повторять не стану. И такая-то, скажу я тебе, поднялась у нас суматоха! Наш премьер, который лишившись на время занимаемого им положения, утешал себя мыслью, что все это время он ничего не будет делать, а только сидеть каждый вечер в переднем ряду кресел и поднимать на смех знаменитость, должен был заменить собою Первого Старика; не скажу, чтобы он был от этого в хорошем настроении. Теперь стараются во что бы то ни стало обесцветить человека. Через неделю к нам приедет другой старик, но это будет слишком поздно, так как он не поспеет к тому времени, когда у нас идет самая трудная работа. N тогда уже от нас уедет…

Я приведу выдержки еще из двух писем и затем покончу с этой постоянной труппой. Первое из них было написано немедленно после того, как закатилась наша «звезда» — или, лучше сказать, передвинулась в другой город — второе же двумя неделями позже.

… N уехал в субботу. Пока он играл у нас, театр был битком набит все время, чему я не удивляюсь. Для этих, не видавших ничего хорошего, провинциалов, вероятно, было большим наслаждением видеть настоящее исполнение ролей. Не мудрено, что провинциальные жители относятся так равнодушно к театру, это потому, что они вместо настоящего исполнения роли видят плохую и грубую игру. Когда я слышу, что несут чепуху о том, будто провинция может служить великолепной школой для молодых актеров, то это меня страшно раздражает. Стоит только пожить в провинции каких-нибудь два месяца, чтобы уничтожить то понятие об исполнении роли, с каким актер сюда приехал. Если у него есть время подумать о чем-нибудь другом, кроме того, чтобы только выучить слова роли, то все равно — это ни к чему не приведет. Ему не позволят провести свои собственные идеи. Если он попытается размышлять , то его сейчас же попросят искать себе место в другом театре. Если он захочет быть хотя сколько-нибудь естественным или оригинальным, то это припишут незнанию. Он во всякой роли должен держаться рутины и традиции, — и какой рутины и традиции! Рутины театра Ричардсона и традиции наемного паяца, кричащего во все горло на дворе трактира. Чтобы подойти под уровень драматического искусства в провинции, нужно бывает не подняться выше, но спуститься вниз. Комизм состоит в том, чтобы у актера был красный нос и чтобы он спотыкался, ходя по сцене; если нужно бывает входить в пафос, то после этого целый час будешь говорить хриплым голосом; что же касается трагических ролей, то тому актеру, у которого нет таких здоровых легких, какие бывают у политического деятеля, лучше совсем и не браться за них.