Джером Джером - На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

Но я получил приглашение явиться в театр только за неделю до начала представлений. «Труппа должна была собраться на сцене в одиннадцать часов» и поэтому за несколько минут до одиннадцати я стоял у двери, ведущей на сцену.

Вход этот был очень мрачен на вид; он находился в одной из глухих улиц; по одну сторону его была цирюльня, а по другую — угольный сарай. Освещавшее этот вход яркое весеннее солнце делало его, по контрасту, еще более непривлекательным, и я сравнил его со входом в тот заколдованный замок, о котором говорится в волшебных сказках: там чем мрачнее дверь, в которую входит принц, тем великолепнее залы. Но это сравнение я сделал прежде, чем увидал то, что было внутри здания.

Но мне нельзя было стоять на улице и размышлять. Было уже две минуты двенадцатого, вся труппа могла быть в сборе и ждали только меня. Я взялся за щеколду и… Но подождите, пожалуйста. Прежде, чем я отворю эту дверь и освещу ярким светом тот мирок, который находится за нею, позвольте мне сказать несколько слов для объяснения того, что будет сказано дальше.

Театральный мир очень обширен. От одного из главных лондонских театров очень далеко до переносного балагана (у меня нет намерения сделать какой-нибудь не особенно лестный намек на наших талантливых американских собратий), и мы видим в промежутке между ними большое разнообразие. Мне знакомы, по собственному опыту, только три или четыре разновидности и я, конечно, не имею понятия обо всех театрах, которые существуют в этом мире. Я играл недолгое время на сцене небольших лондонских театров, был актером во второразрядных и третьеразрядных странствующих труппах и буду говорить исключительно об этих театрах и труппах. Но о них — то есть, о том, что пришлось мне видеть собственными глазами — я буду говорить без всякого стеснения, постараюсь передать все виденное мною именно в таком свете, в каком оно мне казалось в то время; я не буду ничего смягчать, но не буду также ни о чем говорить со злобой.

Очень может быть, что давая все эти объяснения, я сочту необходимым сделать несколько дельных и оригинальных замечаний, посоветовать актерам и актрисам, что они должны и чего они не должны делать; объяснить антрепренерам, как они должны вести свои дела, и, вообще, дать добрый совет всем и каждому. Поэтому я желаю, чтобы мои читатели прежде всего ясно поняли что, поступая таким образом, я имею в виду только ту часть театрального мира, с которой я знаком. Что же касается таких театров, каковы, напр., «Лицей», или Сент-Джемсский, то там прекрасная дирекция и, может быть, только я сам мог бы так управлять ими, а потому и не нахожу в них никаких недостатков. Если бы даже я их и находил, то не стал бы упоминать о них в этой книге, потому что в своих воспоминаниях хочу говорить только о том, что вполне понимаю — довольно странное решение со стороны автора, — согласен; но нет нужды, — я люблю иногда пооригинальничать. После этих разъяснений давайте толкнем дверь и войдем.

Отворив дверь, я увидел за стеклянной перегородкой маленького ростом старичка, который, тяжело дыша, жарил на угасавшем огне копченую селедку. В это утро я чувствовал расположение ко всем живым существам и поэтому заговорил ласково даже с этим бедным, страдавшим одышкой, стариком. Я сказал ему:

— Здравствуйте. Какая прекрасная погода!

А он мне в ответ:

— Затворите, пожалуйста, дверь, или выдьте на улицу.

Я исполнил его просьбу, затворил дверь и, прислонившись к ней, ждал, пока он окончит поджаривать селедку. Когда это дело было окончено, то я опять сделал попытку заговорить с ним. Я сказал ему, что моя фамилия такая-то. Само собою разумеется, что я уже принял для сцены другую фамилию. Все так делают и неизвестно почему; я уверен, что они и сами этого не знают. Будучи уже актером, я встретил одного молодого человека и, по странному стечению обстоятельств, его настоящая фамилия была именно такая, под которой я был известен на сцене, тогда как он принял для сцены мою настоящую фамилию. Мы оба были счастливы и довольны собой до тех пор, пока не встретились друг с другом; но после этого мы стали мрачнее смотреть на жизнь, со всеми ее мистификациями и суетою.

Так как моя фамилия не произвела, по-видимому, никакого действия на театрального швейцара — он оказался швейцаром — то я выпалил свой последний заряд и сказал, что я — актер. Тут он как бы проснулся. Это так его наэлектризовало, что он перестал смотреть на селедку и взглянул на меня. Насмотревшись на меня досыта, он сказал: «Через дверь» и занялся опять тем же, чем прежде, — как я думал, приготовлением своего завтрака; у него был какой-то угрюмый, точно заспанный взгляд.

Поняв из его слов, что тут должен быть где-то неподалеку двор и что если я его найду, то должен пройти через него, я отправился отыскивать этот двор. Наконец, я нашел его совершенно неожиданно, благодаря тому, что споткнулся о кошку, которая терлась о мои ноги, и головою растворил настежь какую-то дверь. Едва только я очутился на этом дворе, как меня окружили кошки, которых было, по крайней мере, полдюжины. Они были, по-видимому, голодны и с восторгом меня приветствовали, приняв меня по ошибке за человека, который развозит мясо для кошек и на которого я был ничуть не похож. Кошек держат в театрах для того, чтобы истреблять крыс, но иногда сами кошки так размножаются, что приносят больше вреда, чем крысы, и тогда бывает необходимо держать такого человека, который истреблял бы кошек. Эти кошки очень интересуются драматическими представлениями. Они считают своей обязанностью появляться в пьесе во время самых патетических сцен; тогда они садятся посредине сцены и начинают заниматься своим туалетом, употребляя при этом свойственные им оригинальные приемы.

Пройдя через двор, по указанию швейцара, и пробравшись ощупью через какой-то темный коридор, находившийся в конце двора, я очутился в каком-то мрачном погребе, где слышался глухой гул и видны были странные тени с неясными очертаниями; по крайней мере, мне так показалось.

Я не могу теперь сказать, какое понятие я имел до этого времени о том месте, которое называется «за кулисами». Оно было уничтожено так быстро и так неожиданно, что в настоящее время от него не осталось и следа. Я знаю, каким образом оно у меня составилось: отчасти благодаря прелестным эскизам Доуэра Уильсона, изображающим прекрасных молодых девушек (в национальном костюме), грациозно прислонившихся к задней стороне декораций и скрестивших свои хорошенькие ножки; отчасти, благодаря описаниям моих приятелей, рассказывавших, что они бывали там, а отчасти, благодаря собственному воображению, а оно у меня, надо заметить, очень живое. Но действительность превзошла все, что могла породить самая дикая фантазия. Мне даже и во сне не снилось ничего до такой степени ужасного, как пустой театр при дневном свете, или, лучше сказать, при дневной тьме, даже и тогда, когда я ел за ужином бифштекс и пил портер.