Алексей Мясников - Зона

Первый лагерный Новый год. В тюрьме уже было: с гаданьем, со святым духом, с шепотом козла-гадалки Феликса Запасника: «Дух святой, Феликс Эдмундович, скажи, кто среди нас козел?» или «сколько дадут?» На зоне иначе. Сначала в столовой концерт. Поскольку все музыканты из нашего отряда, после ужина перед Новым годом отрядник разрешил дать концерт прямо в отряде. Сдвинули шконари, у выхода образовалась площадка, на которой разместились музыканты во главе с Налимовым: ударник Орехов, соло-гитара Саша, еще гитара, кажется, был контрабас — все хорошие, добрые ребята, я их хорошо знал по библиотеке, где они репетировали. Пели, тут репертуар был вольнее: Сява, например, пел лагерную классику типа «Я по тебе соскучилась, Сережа, истосковалась я сыночек мой родной. Ты пишешь мне, что ты скучаешь тоже и в сентябре воротишься домой». Мы облепили оба яруса шконарей, сидели, подпевали. Лагерные мотивы хватали за сердце, здесь они воспринимаются не так, как на воле. Кто-то из блатных пригласил из угла пидора — начались танцы. Они танцуют, как могут, мы хохочем. Не помню, кто был — сам отрядник или его зам. — тоже веселился. Мальцев потащил Тагерзяна, его числили за придурка и звали Тарзаном. Тот самый, который принес на анализ в санчасть литровую банку, полную драгоценного кала, и который бегал в штаб проситься на свободу, потому что у него две козы и за ними некому ухаживать, а мать старая и больная. Он не был таким уж придурком, но, юморной по натуре, он играл эту роль и это всех забавляло, а его спасало от лишней зуботычины и давало неслыханную свободу. Он жил, как хотел, шел, куда хотел, а сетки вязать, работать не хотел — и это тоже сходило с рук. Что взять с юродивого — ну, пнет под зад какой-нибудь прапор, скажем, за нарушение локальной зоны, но официально никогда не наказывали и даже не помню, чтобы шмонали. И потому верный способ что-то заслать в другой отряд или на промку — через Тарзана. Его и поймают так не накажут. И никогда никого не выдаст. Поэтому зеки его особо не обижали. Прикажет отрядник встать на ворота локалки да еще с поверкой — никто не согласен, страшный косяк, лучше в ШИЗО отсидеть, — выручает Тарзан. Стоит с красной повязкой на посту, покрикивает, никого не пускает, а нет мента — давай, беги — очень удобно. Что бы он ни делал, косяка на него зеки не вешали. Придурок — самый свободный человек на зоне.

Вот и сейчас с Мальцевым ведь не заартачился — пошел танцевать. Мальцев из рысей, значит, танцует за мужика, Тарзан, выходит, за девушку — эта роль искони за пидором, ну кто бы из мужиков на нашем непутевом общем режиме даже из юмора бы отважился, и в голову не придет, совершенно исключено — враз зачислят в разряд «голубых» и уже не отмажешься — а Тарзан повязал голову платком, вроде косынки, склонил на плечо высокому Мальцеву, один нос торчит, и несет свою кургузость в нежнейшем танго. У Мальцева одна нога не сгибается, заносит ее кругами, как циркуль, и оттого танец получается со скоком, бедного Тарзана заносит вприпрыжку, но лица у обоих серьезны, даже немного мелодично-грустны и объятия подчеркнуто сладки. Томная картина. Мы умирали со смеху. За три года почти не смеялся, этот случай был единственный, но зато до слез. В редком веселье застал нас Новый 1982 год. Молодец, Тарзан! Ну, конечно, после отбоя кое от кого запахло одеколоном, похоже хватили и водочки — рыси и мастевая шерсть из круга завхоза Тимохи и столовского бригадира Марчело еще долго бубнили в каптерке, смотрели новогоднюю программу по телевизору, но к мужикам это уже не имело отношения. Мужики тяжко ворочались на шконарях, что-то принесет нам новый лагерный год?

Сразу после праздников бригаду потрясли два события. В первый же рабочий день, 2 или 3 января отличился прапорщик Пономарев, или как их обычно зовут — прапор Пономарь. Его побаивались. Рыжеватый верзила с пустыми, обиженными, голубыми глазами не пропускал случая пустить в ход увесистые кулаки или испытать зековскую задницу пудовыми сапогами. Недавно он распинал одного нашего зека на глазах у отряда, гоняясь за ним по локалке. Не помню, положили ли этого зека в санчасть, но хорошо помню, что сидеть он долго не мог. Случаев таких было много, зеки боялись и ненавидели Пономаря, но штаба боялись еще больше и, потому не жаловались. Это не принято. Во-1-х, как я уже говорил, зеки боятся бумаги — привыкли, что всякая бумага, будь то приговор, постановление или жалоба, оборачивается не в их пользу. Во-2-х, какой смысл жаловаться на мордобой тем, кто сажает в ШИЗО или ПКТ, уж лучше снести кулаки, чем отсиживаться в камере, ментам на мента не пожалуешься. Это не значит, что в штабе ничего не знают. И не то, чтобы смотрели сквозь пальцы. Наоборот: так и надо. Мордобой практикуется как обычное средство работы с зеками, служба, понимаешь, такая. Бьют везде. Прапора более открыто, офицеры, опера предпочитают при закрытых дверях. И все они насаждают, приветствуют и даже провоцируют мордобой среди зеков. Главный метод сдерживания, повышения производительности и расправы с неугодными. Если ты завхоз, бригадир, то тебе дано официальное право лупить других зеков. Ни один мент не вмешается, скорее, мало, скажет, добавь еще. Ибо это в интересах администрации. Битый зек становится послушней. Когда зеки держат в страхе друг друга, администрации меньше хлопот. Пример такого воспитания и исправления подает сама администрация. Правда, штатные менты, офицеры бьют избирательно: знают, кого можно, кому нужно, а кого лучше не надо. На то они и офицеры, они умные. Дуракам же закон не писан, ну, а кто идет в прапора? Пономарь даже среди прапоров отличался бесноватостью.

Они вошли вдвоем во время утреннего обхода. «Почему не работаем?» Ну, тут тысяча причин: ждем вольняка, не знаем, что делать, ямы заледенели, болит живот, только пришли и т. д. Впрочем, вопрос задан машинально, в силу привычки, по долгу службы, прапорам, почему мы не работаем — наплевать. А просто завидно: мы тут сидим, в тепле, а они с похмелюги вынуждены болтаться по промкам, по морозу, не зная, куда себя девать. Да может в штабе на инструктаже еще настроение подпортили, что плохо работают. Один прапор стал шмонать в бендежке, а Пономарь прошел в отсек, где стояли мы с Юрой Приваловым. Придраться вроде не к чему, а глазища налитые — зло сорвать надо. Прицепился к самодельной печке — спираль на шлакоблоке: «Отключай!» Но другого обогрева нет, мерзнуть нам, что ли? «Кому сказал?» — рычит уже Пономарь. Юра с ворчаньем потянулся к выключателю. «Куда прешь? — ревет Пономарь. — Рви провода, на хуй!» «Нельзя, — говорю, — это дело электрика». Полыхающая спиртовая лужа глазищ уставилась на меня: «Умный больно?» Вот уж чего они смертельно не переносят, второй год слышу одно и то же оскорбление. «Почему куртка расстегнута?» — и Пономарь ударил меня в живот. Не то, чтобы сильно, на ногах я устоял. Впервые меня ударил мент. «Юра, ты свидетель, я сейчас же иду в штаб!» «Иди, — Пономарь надвинулся, — еще хочешь?» Я молча смотрел в упор. Но то ли другой прапор позвал, то ли спохватился Пономарь, то ли разрядился — они тут же ушли, оставив в покое и печку, и бригаду.