Алексей Мясников - Московские тюрьмы

— Нормально, мужиком, конечно, кем еще? — хмыкнул Комар.

— А мужики говорят, с Феликсом за платформу сел, — уточняю я.

— Да, последнее время. А куда денешься — пригласили, надо садиться, — встревожился Комар.

— Дачки у мужиков брал? — напружинился Спартак.

В камере гробовая тишина. Все затихли. Серые, узкие глаза Комара забегали над треугольником скул:

— Когда шнырем был, не мной так заведено, — не шевеля губами, тихо процедил он.

Вдруг Спартак, резко бросив себя через стол, треснул Комара широкими ладонями по ушам:

— Ты знаешь, падла, что за это бывает?

Оглушенный Комар побледнел, сидит не шелохнется.

— Откуда я знал? Думал, везде так, — оправдывается виновато.

Целы ли у него перепонки? Я не рад был, что затеял. Но и спускать беспределу нельзя — сколько такие, как Феликс, Комар, людям кровь портят! Он, видите ли, не знал, что нельзя зря обижать людей, нельзя отбирать чужое. Отъелся на чужих хлебах, теперь отвечай. А жаль, неплохой был парень.

«Развяжи баул! — приказывает ему Спартак и кулаком по столу. — Клади сюда!»

Слетелись к столу Гвоздь, Курский. Комар выкладывает из мешка белье, несколько пачек сигарет, кусок колбасы, несколько конфет — ничего лишнего.

— Откуда это? — показывает Спартак на колбасу и сигареты.

— Дачку в осужденке получил.

— Что будем делать, мужики? — обращается Спартак к камере.

— Забрать на хуй, — выскочил Гвоздь.

— Заткнись, Гвоздь, пусть мужики скажут, — прикрикнул Спартак.

— Забрать, чтоб почувствовал, — раздались голоса, — пусть подавится.

— Отъебать волка!

— Отпиздить и выломить, на хуй он нам здесь нужен.

Тяжело смотреть на Комара, ожидавшего своей участи. Я предложил, чтоб он извинился перед всеми и неделю убирал камеру, добавив при этом, что в свое время знал его не с плохой стороны.

— Жалеешь, профессор? — окрысился вдруг на меня Спартак. — Он мужиков не жалел.

— Мужики, лучше отпиздите, только на полы не ставьте, — умоляюще повел глазами Комар.

Спартак смягчился:

— Ага, знаешь что западло, а дербанить не западло? Ладно, проси прощение. Если мужики простят, твое счастье, — останешься мужиком. Если нет, как решат, так и будет.

— Простите, мужики, — согнул голову Комар.

— Встань, чертогон! — опять взорвался Спартак. — Проси громко, у всех!

Порешили отлупить и на первый раз, с учетом того, что Комар, кроме 124-й беспредельной хаты нигде не сидел, другого порядка не знал, — простить. Я заикнулся было, что он уже получил свое и больше лупить не надо, но поддержки не получил.

— Наказать надо, — сказал Спартак, — пусть каждый его ударит, а кто не хочет, пусть плюнет в рожу.

Так и сделали. Комара посадили с краю, в угол стены и нар, и каждый подходил, ударял или плевал в него. Кто бил символически, а кто рад был дорваться: бил с маху и еще добавлял.

— Всем, всем подходить! — зорко следил Спартак. — Что, гад, чистеньким хочешь быть? — кричал тому, кто не хотел бить и плеваться.

Я не хотел, Спартак посмотрел на меня, но ничего не сказал. Комару уступили место на верхнем ярусе, среди мужиков.

Дошла очередь до меня. Назревало постепенно. В ту пору я опять сцепился с ментами. Передача от Наташи так и не пришла. Лишили все-таки? Может, с Наташей что? Прошу контролера позвать дежурного офицера. Но здесь не Лефортово. «Что ему делать не хуя, к каждому подходить?» — грубит контролер. «Так пусть меня примет!» — кричу в захлопнутую перед носом кормушку. Через некоторое время вызывают. В кабинетике воспитатель-старлей. Кирпичная физиономия нарочито надута: «Слушаю вас». Я напомнил его слова о том, что наказание мое отменено и потребовал показать соответствующее постановление.

— Этим вопросом занималась оперчасть, к ним обращайтесь, — сухо отвечает старлей.

— Так узнайте в дежурке: приносили мне передачу или нет?

— Узнаю, — нехотя обещает старлей, устремив на меня пронзительный взгляд. — На вас, кстати, матерьялец поступил, не догадываетесь?

— Нет, не догадываюсь.

— Нелегальные сношения. Кому вы там пишите? Рисуночки всякие, понимаешь.

Наивно было думать, что они не знают про «коня», но ведь не признаваться же.

— Вы меня с кем-то путаете, я не художник.

Старлей растянул один угол губ в мыльной ухмылочке, не сводя интригующих глаз:

— В вашем деле кое-что появилось, вот увидите.

Врет. От Галки им ничего не перепадет, ей-то я верю больше, чем ему. Больше об этом со мной не заговаривали. Да и Галка в эти дни покинула камеру. Однако с передачей вопрос завис. От старлея ни слуху, пишу начальнику тюрьмы заявление с просьбой ознакомить меня с постановлением об отмене необоснованного наказания. Только отдал заявление, снова меня выдергивают из камеры, но по другому поводу. На верхних нарах брали коня, а тут менты — «атас»! Ребята отпрянули от окна, улеглись, но надо просигналить наверх, чтоб забрали коня. Я ближе всех к трубе, перегнулся с нар, стукнул один раз — «атас!» Дверь открывается, и уводят меня проторенной дорожкой в кабинетик. Но до кабинетика не дошел. Остановились в прихожей, прапор, очевидно, корпусной в этой смене, звякнул ключами и водворил меня в блочную камеру — «отстойник». Коробка в шаг шириной. Скамья — можно сидеть. Ноги не вытянешь. Стены в «шубе», крашенные, зеленые. Чистенько, но очень уж неудобно, минутку-другую потерпеть можно, но проморили часа два. Стучал, орал, барабанил — без толку. Наконец, открывают. Тот же прапор. Высокий, гнутый, как червь, змеиная растяжка длинных тонких губ, весело ему, паскуде. Заводит в кабинетик. Садится вальяжно, нога на ногу, спешить некуда.

— Садитесь.

— Я насиделся.

Запрокидывает, довольный, змеиную головку на длинной шее:

— Придется еще посидеть, — и двигает по столу в мою сторону чистый лист. — Писать любите?

— Ненавижу.

Настаивает с ехидной вежливостью:

— Садитесь, пишите.

— Я не люблю писать.

Стою. А он раскинулся на стуле, уперся пустыми глазами, как удав, посмеивается. Так минут пять. Я стою, он лыбится.

— Не надоело стоять?

— Надоело.

— Тогда пишите.

— Чего писать?

— Как чего? — вскидывает притворно ниточки бровей. — Объяснительную! Сношения с соседней камерой, почему нарушаете правила внутреннего распорядка?

— Гражданин начальник, — в тон ему развожу руками, — так бы сразу сказали. Это я с удовольствием.

Галантным жестом, «культурно», протягивает мне ручку. Сажусь и вывожу на листке: «Жалоба». Пишу, что старший контролер беспричинно продержал меня более двух часов в блочной камере, где содержание более часа не допускается. Он перегнулся коромыслом, мельком взглянул, этот лист в сторону, достает другой: «Это вы на меня написали, а сейчас про себя». И снова уселся, давая понять, что будет так сидеть хоть до конца дежурства, пока не напишу объяснительную. Змеиная ухмылка не сползает с ехидной физиономии: плюй в глаза — божья роса. Беру обратно жалобу и переписываю точь-в-точь на новый лист. Прапор с удовольствием достает третий лист: «А теперь про себя». Трудно оказать, чем бы кончилось, если б не вошел громоздкий, как антикварный шкаф, прапорщик. Он был корпусной в другой смене и, видно, заступал на дежурство. Увидев меня, удивился и спросил: «Чего ты его держишь? — будто знал, что эта ехидна уже полдня мной занимается. — Отпусти ты его, — добавил, протискиваясь между столом и шкафом и, не дожидаясь ответа, сказал мне: — Иди». Я мигом сорвался, унося ноги от липучего гада. Спасибо доброму прапору, из дерьма вытащил. Не слышал о нем худого слова, зэки на него не жаловались.