Алексей Мясников - Московские тюрьмы

У нас обнаружился один общий знакомый, актер. Я обрадовался, обычно знакомые сближают людей, но тут наоборот: смертный его враг оказался. Ситуацию классического треугольника — муж, жена, друг — ревнивый Сосновский, по его словам, разрешил тем, что выбросил актера с черного хода своей квартиры. Трудно представить, как удалось середнячку Сосновскому выбросить атлетического Сашу Шворина, но и этот случай доказывал, что всякий друг — подлец. Эта уверенность чрезвычайно облегчала нынешнее положение Сосновского, ибо освобождала от каких-либо моральных препятствий на пути к «химии». Сделать подлость подлецу не зазорно, Сосновский-свидетель пучит уголь глаз неистово: «Все расскажу! Меня заложили, и я от них костей не оставлю!» Назойливо убеждает нас с Володей, чтоб самому верилось, что на зону он уже не вернется; отсюда, если не сразу на волю, то на «химию», а для него это та же воля. Как свидетель он даст все показания, ничего не скроет, НИКОГО не выгородит. Он сидеть за кого-то не собирается. И заступники у него высокие: четыре депутата, четыре Героя соцтруда, известные кинорежиссеры Донской, Рошаль, Герасимов, еще кто-то ходатайствуют перед Верховным Советом о помиловании талантливого фотографа-художника.

С неделю мы были вместе. Когда его вызвали с вещами, он страшно побледнел. Истерично твердит, что уходит на волю, если не сразу, то его все равно не должны держать вместе с нами, потому что «химиков» с подследственными не держат. Сейчас я знаю, что вообще осужденных содержат отдельно от подследственных. Почему его поместили с нами — остается гадать. Ошибка в Лефортово исключена. Скорее всего открылось за ним еще кое-что, возбудили новое дело, а он либо скрыл от нас, на что-то надеясь, либо не знал до поры, до времени. Могли специально поместить по, так называемым, оперативным соображениям, т. е. для сбора информации о сокамерниках. Не знаю, как себя, но нас с Володей он убедил настолько, что мы не сомневались в его освобождении на «химию» или на волю. Порядочный человек сидел бы шесть лет, а тварь выходит через два года. Бог с ним, но было жаль людей, которые стали жертвами его показаний, на костях которых он карабкался на свободу. Прошел почти год. На Свердловской пересылке я встретил деда из Лефортово, который знал Сосновского. Он сказал, что Сосновского не выпустили. Новый суд добавил еще два года и с общим сроком восемь лет его отправили на строгую зону. Вот, оказывается, почему так нервничал, грыз ногти Сосновский. Знал за собой. Сколько веревочка ни вейся, а на чужом хребту не всегда в рай.

Володя Баранов, «Пузик» звал его Сосновский, каждый день решал трудную задачу: получить поменьше срок с минимальными для себя материальными потерями. Следователь настойчиво выжимал из него «заработанное». И сверхзадача: личный покой и хорошее питание. Благодаря неистощимому юмору, находчивости и покладистому характеру, последнее ему удавалось без особого труда. Серьезен он был, пожалуй, только в игре. Они оба с Сосновским подмухлевывали и оба сердились, когда проигрывали. Страсти кипели нешуточные. Шахматы, нарды разлетались по камере, однако через пять минут они снова выясняли отношения за партией.

Володя — ювелир. Жена купила место барменши где-то на Сретенке. Сына прочит по отцовским стопам, в ювелиры, ибо лучшей профессии в мире нет. «Володя, у тебя пятая судимость, когда же ты живешь с семьей?» «Между ходками. Я ведь долго на зоне не задерживался». Первый раз за спекуляцию. Раздобыл по блату три дефицитных ковра и на своей машине привез в Лужники на ярмарку. Пошел искать покупателя, глядь, у машины два мильтона («Два мента», — говорит Володя): «Откуда ковры?» «У частника купил по дороге». «Зачем сюда привез?» «Я носки хотел купить». Ковры конфисковали, носки обошлись в полтора года. Остальные судимости — издержки профессии: нелегальное изготовление изделий из золота, присвоение металла заказчика и т. п. И так с молодости: тюрьмы, зона, «химия», год-два на свободе и опять тюрьма, зона, «химия». На зоне всего хуже, там работать надо. Но и на зоне устраивался, руки золотые: слесарь-лекальщик, инструментальщик, по-лагерному это значит, точил на заказ всякие левые поделки — перстни, браслеты и т. п. Ментам — за чай, за лишнюю передачу. Зэкам — за деньги. Деньги в трубки и забивают в землю, в укромном месте. Один на зоне не проживешь, надо знать, кого угостить, с кем поделиться. Тогда маленького еврея лишний раз никто не обидит. Однажды отняли у него «грев» — мешок с едой. «Иду к солидным людям, — рассказывает Володя. — Это те, кто не работает, а только в карты играет. Мужики, говорю, почему меня обижают? «Кто?» Да такой-то. «Зови сюда». Я позвал. У того спрашивают: «Он тебе должен?» Нет. «Какой рукой брал? Клади сюда». Куда денешься? Тот руку на тубарь, а ему по пальцам напильником. Все — калека.

— Это раньше были авторитеты, — замечает Сосновский. — Сейчас: все подлецы. Закроешься в котельной, дверь на лом, быстро ешь, чтоб никто не увидел. Так тот, с кем ты ешь, он же тебя и вкладывает. Ему ничего, а с тебя объяснительную: где взял колбасу?

— Да, год от года на зоне хуже, народ гнилее, — соглашается Володя, — Поэтому лучше весь срок здесь просидеть.

Открывается кормушка. Баранову дают извещение о том, что на его лицевой счет переведено 25 рублей. «Жена!» — сияет Володя. Целует квитанцию, долго крутит на свет, как бы удостоверяясь в подлинности. Гордится: «Каждую неделю шлет, чтоб я знал, что она любит и ждет». Действительно, назначение перевода, чисто символическое, т. к. больше 10 руб. в месяц не израсходуешь, не положено. «За что тебя любить? Ты же из тюрьмы не вылезаешь». «Я семью обеспечиваю, она же понимает». «Так у тебя все конфисковывают». «Все? Да-да, — несерьезно соглашается Володя. — Тем лучше, значит, она меня любит платонически». «А ты не ревнуешь?» «Зачем? Она ведь живой человек. Достаточно, что я страдаю, почему она должна страдать? Главное, чтоб аккуратно и мне не было больно».

— Отсижу срок, — продолжает Володя, — и каждый раз говорю себе: «Хватит!» Вот проверну одно дельце, куплю машину, рассчитаюсь с долгами и завяжу. Не везет. Обязательно еще что-нибудь подвернется. Ладно, думаю, это на черный день отложу. Отложил. Ну, теперь тысчонок десять на карманные расходы и баста. И так пока не остановят. Моя беда, что я азартный человек, люблю риск, не могу без дела. Иначе не интересно жить. А сейчас я снова нищий. Сколько денег уйдет, пока сижу? А выйду: долги гасить надо? Машину надо? Придется опять соображать. Но уж на этот раз точно: одно, от силы два верных дельца и точка. Завязываю окончательно.

Мне будет за сорок, здоровье не то, рисковать больше нельзя. Будем жить тихо, спокойно. Надо сына учить.