Алексей Мясников - Московские тюрьмы

Он полушутя-полусерьезно считает, что статья применена неправильно. Ведь государственные, военные секреты он не продавал. Только промышленные и не оборонного значения. Подобные действия должны классифицироваться как промышленный шпионаж, а такой статьи в советском законодательстве нет. Значит, нет и преступления. Официально Дроздов своего мнения не высказывал. Какая может быть защита, если судит трибунал? Защитой был отец. Отец отрекся от него, но выхлопотал минимальный срок.

Имущество и, надо полагать, Фаберже конфисковали. Оставили лишь самое необходимое жене и двум детям. Жену не тронули. По-прежнему работает в аппарате Совмина, под крылом одного из друзей, сохранивших верность Дроздову. Дал он ей вольную, но никто ей не нужен, буду, говорит, ждать, сколько бы ни пришлось. На свидания ездит регулярно, раза три в год.

— На длительные? Так на строгом одно разрешается!

— Ох, Алексей, ну и гнилой ты, я посмотрю. Откуда ты все знаешь? Не обижайся, на жаргоне «гнилой» — не обидно, это мудрый, прожженный. Ну, как три? Уметь надо. Перетрешь с начальством, с зэками, — Дроздов вытягивает кисти рук и трет по указательным пальцам, это означает «перетереть», т. е. договориться, характерный, принятый среди зэков, жест. — Не ко всем же ездят, — продолжает Дроздов, — Находишь такого и вместо него договариваешься. Конечно, что-то ему, что-то начальнику отстегиваешь, не без этого. Ты вот зачем «Яву» куришь? Это же деньги, они тебе на зоне пригодятся. Простынь целую, робу ушить — мало ли чего — там за все платить надо. Кури «Приму», а с фильтром бери с собой, пачка там рубль стоит. Я увезу пачек четыреста.

И правда, большой полиэтиленовый мешок Дроздова набит пачками хороших сигарет с фильтром, а курит «Приму». Я внял совету, пачек десять тоже оставил.

О моей работе сказал, что информация по труду наряду с промышленными секретами тоже имеет значительный спрос у зарубежных агентов. Причем небольшие страны, скажем, Бельгия, Дания, платят больше, чем штатники. У американцев солидная агентура и потому они скупердяйничают, а небольшие страны мало кого имеют и потому привлекают высокой платой. Если мне нужно, он даст координаты. Мне это предложение не понравилось, но я сказал: «Штатникам надо помогать». За месяц сожительства с Дроздовым это была, пожалуй, самая неосторожная фраза. Никто мне ее потом не вспоминал, но ему так говорить не следовало.

Несмотря на пятилетнюю изоляцию, Дроздов лучше меня был информирован о внешних событиях. Не на воле, а именно от него я узнал, например, о подоплеке Афганских событий. В Кабул вошли советские части, гэбэшчики, и ликвидировали Амина. Кармаль был вызван из Чехословакии, он еще не доехал до Кабула, когда выступил по телевидению в Душанбе от имени нового правительства. Коммунистический режим был обречен. Через день-два Кабул бы заняли исламские отряды, шедшие двумя колоннами. Поэтому Кремль принял решение об оккупации и смене руководства Афганистана. Как в своей вотчине. Незваные гости, как известно, хуже татарина. Народ суверенной страны ведет священную войну с оккупантами. Дроздов настроен оптимистично. Два с половиной миллиона взрослых беженцев у границы родины. Полгода-год на них обучение и вооружение и они двинутся на Кабул. Все афганцы за освобождение. Эта страна никогда не покорится. Дай бог, подождем годик, посмотрим.

Перед арестом, в июне, я побывал в Туркмении, В Ашхабаде номер на двоих с подполковником из Кушки. Представился замполитом. На мой вопрос о наших жертвах сказал: «Пустяки! Больше разговоров. В самом начале по неопытности постреляли сами себя, а сейчас никаких жертв нет».

— А двести гробов наших десантников, я слышал?

— Болтовня.

В Карабек возил меня туркмен, брат комсомольской секретарши. Парень служил в ГДР, недавно вернулся из армии. Говорил он уклончиво, но все-таки подтвердил и жертвы, и дезертирство наших среднеазиатов. «В Афганистане, — говорит, — наши братья, родственники. Одна семья там, другая — здесь. Как мы их будем стрелять?» А сам собирался в школу КГБ, уже документы сдал. Сводил меня в кибитку фотографа. Заснялись вместе. Клятвенно обещал прислать карточку. Но что-то ему, наверное, помешало. Месяца через полтора у меня — обыск.

Много мы ждали с Дроздовым от польских событий. И опять он знал лучше меня. Откуда? Хитро смеется: «Хорошие мастера на зоне все умеют». Действительно, если фотоаппарат есть, то и приемник достанут или сделают — чего удивляться? Вглядываясь в ближайшее будущее, видели мы много крови. Эскалация битвы за Афганистан, борьба в Польше, начало распада соцлагеря. Это была бы очистительная кровь. В Афганистане мы окончательно осрамились перед цивилизованным миром, да и внутри страны. Была надежда.

Дроздов чуть не каждый день ходил на допросы. Возвращался бледный. С час что-то обдумывал, черкал на лоскутах бумаги, потом рвал и отправлял в парашу. Вроде бы попались его знакомые из одного закрытого института, через которых он в свое время получал информацию, да еще дело с ТУ-144 — шел трудный диалог со следователем, а то и с группой следователей, перекрестные допросы, и в этой психологической борьбе решало каждое слово, каждая интонация. Дроздов говорил, что он так планирует свои показания, что знает, что ему надо сказать через месяц и даже то, что он скажет через три месяца. Следователь ценит его профессионализм и потому, мол, работает с ним прямо-таки с профессиональным увлечением. Как два гроссмейстера за хороший приз. Дроздов надеется выкрутиться, на худой конец, добавят года два-три. Пять лет сидит, а все простить не может себе, как он тогда арест проморгал. Ведь все было готово к побегу. Многие ценности из дома убрал. И были признаки. Задним числом вспоминает кое-какие перемени в отношениях на работе, машину против окон его квартиры, которую за месяц до его ареста поставили якобы с ремонтом во дворе. Как он мог не учесть? Зарвался, потерял чутье. «Моя жизнь кончена, — говорит. — Выйду стариком. Но сын будет жить на Западе. Остались люди, которые мне вот так обязаны, сделают что надо».

Мы поругивались по мелочам, но я видел в нем союзника. Борется, не унывает человек, чего же мне унывать? Выдюжим. Я выйду через три года, он столько же еще будет сидеть, но мост перекинут — не растеряемся. Он, как и предшествующие мои сокамерники, тоже не исключал, что меня могут выпустить до суда или зачтут на суде отбытое, но на зону не вышлют — это самое вероятное, слишком уж странен и юридически не оправдан мой арест. Однако психологически советовал настраиваться на худшее. Я настраивался на три года. Чирикало иной раз «авось», но уже не надеялся.

Через сотни людей прошел я по тюрьмам и лагерю, И Дроздов, если не считать чуда встречи с одним моим постатейником, был наиболее интересен. Исходил от него запашок, но в уме и знаниях ему не откажешь. Коснется ли разговор властей, говорит так, как будто каждого щупал руками. «Кузнецов, — говорит, — самый смирный был зам у Громыко. Никогда ничем ни плохим, ни хорошим не выделялся. Добросовестный исполнитель, который — на каком бы верху ни был — всегда незаметен. Это его единственное достоинство. Типичный функционер, совершенно инертен как личность, чем и привлек Брежнева».