Алексей Мясников - Московские тюрьмы

Шел примерно девятый час. Глазок что-то часто открывался. Любопытные. Легкий стук:

— Слышь, друг! — вполголоса, глаз в волчке.

Поднимаюсь.

Спрашивает:

— Ты политический?

— Вроде бы. А ты кто?

— Тише, тише, я тебя караулю, солдат.

— Отойди чуть, а то тебя не видно, — припал к глазку, вижу: парнишка с двумя лычками на погонах, младший сержант.

Снова ко мне, шепчет с оглядкой, торопится:

— Пока нет никого, давно спросить хочу: социализм у нас есть?

— Да я, брат, сам не знаю, есть что-то кривобокое.

— Нет, я серьезно, ты не бойся, — смеется он. — Кому у нас все принадлежит, кто хозяин?

— А как тебя в школе учили?

— Ну, ясно народ, — но я сомневаюсь. Земля моя, а не дают, косить нельзя, скотину кормить нечем.

— А кто не дает?

— Исполком.

— Вот ты и ответил на свой вопрос.

Озадачен, скребет затылок. Посмотрел по сторонам, нет ли кого, и размышляет сам про себя:

— Та я не то хотел, — хохол, видать, — это я и так знаю. Ты скажи, почему, если земля моя, он мне ее не дает?

И вдруг мне же, другим, громким голосом:

— В туалет? Не могу. Надо разводящего обождать, а-а, вот он пришел, сейчас позову.

Действительно, вывели в туалет. Около умывальника человека четыре солдат, сержант с ними. Мой тут же, вида не подает. Кто-то мне:

— Не спеши, может, пить хочешь?

Постоял у зеркала, расчесался. Видок, прямо скажем, не комильфо. Борода больше, чем надо. Усталая сосредоточенность на лице. Металлические глаза. Морщины вдоль лба. И длинное черное извалянное пальто. Форменный зэк. Оформился. Закрывают опять в зеленый застенок — и в Мосгорсуде тюрьма. Неужели нельзя хоть здесь-то попристойней, в комнате, например? Нет, держат в щели, в подвале, сдавили стенами. Для контраста, что ли? Время идет, приближается мой выход на сцену. Сердце колотится. Топот сапог перед дверью. Скребут ключом — не поддается. Торопят друг друга, приносят другой ключ. Дверь настежь. Пошли. Солдаты со всех сторон, офицер впереди. Стараюсь шагать твердо. В мятом пальто, в шапке, белый холщевый лефортовский мешок в руке. Ведут преступником, а позора не чувствую. Горд — и не стыжусь, это моя психологическая защита. На бесчестье отвечаю честью, на силу — гордостью. Всю жизнь стремился к истине, добру, справедливости. Чего греха таить — не всегда удавалось. Пробил час постоять за них. Доказать свою верность. Вспомнишь подвижников, поймешь, почему не страх, а торжество перед мукой. Не только себе надо это доказывать.

А сердце, сердце замирает до жути, будто с того света возвращаюсь. Проститься — и снова туда… По лестницам вверх, вдоль широкого коридора, мимо кабинетных дверей. Пару ступенек вниз — и из-под притолоки аж дух захватило: толпа родных и знакомых. Как же я истосковался по вас, милые! И незнакомые есть, друзья друзей, очевидно.

Офицер негромко командует. Солдаты возле меня плотным кольцом. Другие солдаты шеренгой вдоль толпы. Схожу с последней ступеньки, солдаты ускорили шаг, подталкивают к желтым дверям напротив.

Прорвалась Наташа:

— Лешенька!

Успел губами щеки коснуться. Истощала, глаза в синих впадинах, лицо в косточках. Раздвинули нас, она рядом трусит, что-то говорит невменяемо. Олег Попов рывком навстречу, жмет руку:

— Леша, молодец!

Целуемся. Распахнутые, сияющие глаза Наташи его. Мама моя, в слезах тянется. Ей уступили, на секунду уткнулся в ее пуховую мокрую щеку.

И сразу зал. Хлопок дверей за спиной. Пусто. Меня за перегородку — скамья подсудимых. Судейский стол на возвышении. Под ним друг против друга два стола — для прокурора и адвоката. Сбоку судейского — бюро, вроде аудиторской кафедры, там секретарша сядет. Напротив меня у стены два ряда стульев по шесть-восемь, со стороны дверей — три-четыре — солдатами заняты. Один рядом со мной у перегородки стоит. Зальчик мал, все не вместятся. Пока, кроме солдат, никого нет. Задержка — ждут адвоката.

А вот и Швейский вбегает впопыхах. Коротко здоровается — и за свой стол, бумаги перед собой. Из боковой комнаты мимо меня девочка-секретарша и симпатичная темноокая дама. Стройненькая, в зеленой облегающей кофте и с бусами. Просто, со вкусом. Посмотрела на меня с вежливым любопытством, села за свой стол напротив Швейского. Вот так прокурор — загляденье. И молода еще — около 30. Медленно, словно на цыпочках, заходят мать с тещей. Мать не сводит с меня горестных глаз. Теща осунулась, серьезна, как на профсоюзном собрании. А вот они — трое стандартных мужчин, в светло-коричневых костюмах. Садятся на второй ряд, за матерью и тещей. Морды сомкнуты, спины вытянуты, глядят вперед сквозь меня. Не шелохнутся. Так и проторчали болванами полдня, потом сгинули.

— Суд идет! — секретарша встает из-за своего бюро.

Все встали, из боковой двери заходят три женщины. Пожилая, с короткими редеющими патлами подкрашенных волос — судья, сразу видно. Две коровы помоложе, с искусственными горками волосяного хлама на голове — народные заседатели. Пожилая зло дернула отвислой щекой, рявкает на ходу:

— А вас что, не касается?

Гляжу по сторонам. Кому она? Воткнулась в меня серыми колючками:

— Не притворяйтесь, я вам говорю — встаньте, подсудимый! Делаю вам замечание!

Ба! И правда, что это я? Встаю покорно и тут же вместе со всеми сажусь. Суд начался.

Не помню всех деталей процедуры, в шоке был от ударной волны впечатлений. Мать тут сидит, смотрим друг на друга. Давненько не виделись. Как звала меня в августе! Тогда ей исполнялось 55, и уходила на пенсию. Вовку, Лиду, меня — всех нас ждала. Арестовали меня за день до отъезда. Славный подарок ко дню рождения. Прости, мама. За слезы твои горькие прости. Ты да Наташа — больше ни перед кем не виноват.

Судья бубнит, что она — Байкова Нина Гавриловна, прокурор — Сербина, адвокат, народные заседатели, секретарь такие-то и такие-то. Есть у меня возражения против состава суда? Нет. Еще что-то механически поддакиваю, как водится.

Длинной пулеметной очередью судья прострочила обвинительное заключение. Вот, мол, товарищи, какой нехороший человек перед вами — порнографический антисоветчик, антисоветский порнограф. Тон задан. Началось разбирательство. Спрашивает у меня судья:

— Есть замечания, пояснения по существу обвинения?

— Их столько, что я скажу об этом в последнем слове.

Кивает молча, как бы в знак согласия. Зачитывает список свидетелей. Один не может присутствовать на суде — Гуревич. Как же так? Главный свидетель обвинения! Адвокат встает, настаивает на участии Гуревича. Я прошу отложить суд до его появления. Судья зачитывает бумажку, из которой явствует, что Гуревич находится в длительной командировке с чтением лекций. Затем ссылается на постановление, согласно которому это уважительная причина, и суду разрешается рассматривать его показания в его отсутствии.