Теодор Вульфович - Там, на войне

Худо было тем, кто получил свои сантиметры на третьем ярусе — бились с непривычки головами о потолок, да и дышать к утру становилось трудновато (зато доски были гладки, и не двадцать пять, а тридцать сантиметров на брата!).

А внизу горбыль! Командир отделения лег крайним— в ярус первый! А рядом выделил место Татьянникову. И теперь спали они вплотную. Шинели уже выдали всем — как-никак осень, — пола на ноги, один рукав под плечо, другой под бедро, вот и вся постельная принадлежность — перина!

Бугульма оказалась заштатным городком без малейших признаков приближающейся середины двадцатого столетия. Эвакуированных еще не было, отношение жителей к солдатам приветливое. Питание хоть немного и улучшили, но ведь солдату всегда не хватает. Грязь на улицах — преодолимая, кое-где даже булыжник совсем исправный, а самое главное — базар! Настоящий базар. Самосад, махорка, масло, мед в большом количестве, да и хлебом разжиться можно, если проявить некоторую находчивость. Не город, а заповедник! А вот женщины в городе какие-то притихшие, озабоченные, настороженные. Мужчин молодых и даже среднего возраста ни на базаре, ни в городе почти не встретишь.

Водили два раза на стрельбище. Каждому дали по три патрона, долго приноравливались, целились. Отстрелялись. Подтянулись по строевой подготовке, петь учились (орали уже довольно слаженно, особенно перед обедом и перед ужином). Штыковым боем начали заниматься — винтовки оказались слишком тяжелыми, кололи чучела штыком и били прикладом, удары наносили вроде бы и сокрушительные, но все шло как-то лениво. Успели подзаняться тактикой. Только эта тактика тоже показалась странной. Командир роты указывал на холмики за городом и говорил:

— Товарищи бойцы, противник наступает со стороны высоты безымянной, силой до двух рот, при поддержке (он почесал затылок) четырех танков!.. Помкомвзвода Сажин — ваше решение!

Никакого решения у Сажина не было и не могло быть, но довольно-таки противно было слышать пусть учебное, но предположение о том, что сюда, в Заволжье, пролезли эти самые две немецкие роты, да еще их танки поддерживают — четыре штуки. Находчивый Сажин уверенно отвечал:

— Уничтожим врага. Н-н-начисто! — вид у него был бравый, но ощущение горечи не пропадало.

Из тактических занятий ничего толкового не получалось, потому что и командир роты плохо представлял себе эти безымянные высотки, занятые фашистами.

Потом ползали по-пластунски. Учились. Оказалось, совсем не просто. Сажин, как мог, учил, а сам подшучивал:

— Я понима-а-аю, все, что висит на тебе, мешает, лезет под брюхо; плечи и лицо прижмешь к земле — задница к небу сама задирается; наконец распластался и даже ползешь вперед, так с винтовкой приключение — канал ствола забит землею!

— Скажи, что это? Месяц! Больше месяца! Фашисты прут, а мы все рядовые недоученные. Да за месяц как можно было натаскать, если учить по-настоящему?! Ведь все шаляй-валяй!

Сажин тоже день ото дня мрачнел, и шуточки его становились все чернее и горше, но что касается оценок, то он больше помалкивал. А Иван вовсе не кипятился и доверял ходу событий. Он верил в разумность всякого руководства, а если его и брало сомнение, приговаривал:

— Оно конешно… Голь хитра — берет с утра.

Ребята в отделении подшучивали над Иваном:

— Твоя-то куда девалась? Провожалочка.

— Не заманил ли кто в свои силки?

— Может, заблудилась? Страна-то огромная!

Иван долго молчал, потом зло прищурился:

— Авось не заблудится.

Даниилу Лозовому, как командиру отделения, удалось выбраться в город. В молочном ряду бабы продавали кислое молоко в банках и солдатам без особой просьбы выдавали по куску домашнего хлеба. День был яркий, но не теплый. Даниил краем глаза увидел молоденькую бабенку в теплом пиджаке с мешком за спиной. Лица он разглядеть не мог, но крикнул не задумываясь:

— Татьянникова!..

Та оглянулась и направилась к нему, как к давнишнему знакомому.

— Здравствуйте, это вы, значит, Даниил батькович Лозовой?

Он чуть не поперхнулся.

— Догнали?.. Приехали? — спросил он.

— Приехала.

— А Иван знает?

— Так я ж его еще не нашла. Все спрашиваю. То ли не понимают, то ли говорить не хотят, — она широко и свободно развела руками, вроде бы даже сердилась на местных жителей.

Даниил смотрел на нее и еще хотел смотреть. Как соскучился.

— Не раскидали вас? Вместе? — продолжала она вежливую беседу и словно никуда не торопилась. — И Сажин, и Титков, и Файнер, еще Овчинников и этот, как его… Мизенков Сергей?.. — Она знала всех в отделении, хотя ни разу ни с одним вот так, как сейчас, не встречалась.

Даниил глядел на нее и молчал. Вблизи Мария была совсем другая. Намного моложе, чем казалась, чуть меньше росточком, глаза карие с редкими ресничками, и легкий, чуть заметный пушок по строгому овалу лица.

— А Иван-то, как вы, все в пилотке ходит?

— В пилотке, — подтвердил он, — зато шинели всем выдали к присяге.

Марья хитро шмыгнула носом:

— Так мне его к морозу платком, что ли, повязать? Моего платка вам на все отделение хватит… — Она улыбнулась. — Повидать-то его можно?

Она пошла так быстро, что Даниил еле поспевал за ней. По пути два или три раза пытался завязать разговор, но, видно, ей уже было не до того — лицо затянуло усталостью, она шла частым плывущим шагом, будто ее несла сама мостовая, по сторонам не оглядывалась, ладони лежали на животе — рука в руку.

Увиделись они с Иваном только мельком. Солдат до принятия присяги в увольнение не пускали.

Стояли у забора всего две-три минуточки. Говорили, но слова не имели смысла и связанности:

— Ну, как там у вас?

— Да вот оно все на виду.

— Твой командир швыдкий какой, на базаре народу полно, а он меня издали признал.

— Познакомились?

— Ничего. Обходительный.

— Тебя-то где носило?

— Там уж нету. Повидаемся — расскажу, — помолчали, посмотрели друг на друга. — Харчуют-то по-людски?

— Это не оренбургская! — И нельзя было понять, лучше или хуже.

Раздалась команда на построение.

— Встану на фатеру — скажу. Ты беги, не перестаивай.

Угол Мария сняла за бесценок у многодетной башкирки и целыми днями помогала ей по хозяйству.

Четыре дня Татьянникова в увольнение не пускали. Виделись они больше издали, бойцы то строем шли на стрельбище, то один раз на разгрузку повели; Мария обычно стояла где-нибудь на уголке. Ждала. А тут холодным днем вывели во двор, было общее построение, вроде праздника. Винтовок на всех не хватало, бойцы передавали один другому старенькие трехлинейки образца 1889 года. Вслед за политработником повторяли торжественный текст — клятву на верность Родине:

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей…», и еще — «Не жалея сил и самой жизни!».