Николай Ашукин - Брюсов

Пристальное внимание уделялось у нас теории литературы: исторической поэтике (Л. Якобсон), теории прозы (К. Г. Локс), теории стиха (В. Я. Брюсов, Г. А. Шенгели, А. Е. Адалис, И. С. Рукавишников, Д. С. Усов). <���…> Лекции о драматургии читали В. М. Волькенштейн и А. В. Луначарский. Аудитория на лекциях последнего была всегда полна. И было это понятно, потому что Луначарский был действительно замечательным лектором. <���…>

Значительное место в институтских занятиях, в соответствии со спецификой ВЛХИ, занимали так называемые «творческие классы», на которых читались и обсуждались произведения студентов. Классом поэзии руководил В. Я. Брюсов, классом прозы — К. Г. Локс. Классом критики — Л. П. Гроссман (он же читал и историю и теорию критики), классом драматургии — В. М. Волькенштейн.

Наибольший интерес вызывал класс стиха. Во-первых, потому, что среди питомцев института было много одаренных поэтов. Назову хотя бы Михаила Светлова, Николая Дементьева, Лира Туманного, Ивана Приблудного, детскую поэтессу Е. Благинину. Всем хотелось услышать, что скажет об их произведениях «сам» Валерий Брюсов. Можно было ожидать, что глава русских символистов будет пристрастен в своих суждениях и оценках. Но этого не было. Для него символизм и все, что с ним связано, были уже вчерашним днем нашей литературы (Пуришев Б. И. Воспоминания старого москвича. М., 1998. С. 41—44).

Густая мгла октябрьского вечера сгущалась в подвальном этаже «Дворца искусств», теперешнего ВЛХИ, где в то время помешалась кухня и столовая для студентов и профессоров. Валил пар от кастрюлей, дымили папиросы, слышался смех, декламация стихов. Вдруг все затихли. Я обернулся от стола: передо мной стоял высокий седой человек – я узнал в нем «учителя» моей юности, <���Брюсова>. Но он меня не узнал, и только когда я назвал мою фамилию, махнул рукой, сморщился и рассмеялся.

Три года потом я преподавал в институте Брюсова и по-прежнему любовался изящной выделанностью его манер, его неутомимой деятельностью, его умением проводить заседания. Он был сед, но благодаря своей активности сохранял молодой вид. Казалось, у этого человека нет ни одной свободной минуты: все рассчитано. Управление, заседания, протоколы, ссылки на параграфы — во всем этом Брюсов купался, как в родной стихии (Соловьев С).

Брюсов умел вносить в свое преподавание, как я знаю из отзывов и из книг, с необычайной, почти педантичной щепетильностью по части уразумения формальной стороны художественно-литературной работы, и большую широту взглядов, и рядом с этим глубоко общественный подход. Я, например, был совершенно очарован его блестящей лекцией о Некрасове, которая, как я это видел, произвела глубочайшее впечатление на всю его молодую аудиторию (Луначарский А. С. 172, 173).

<���На первой лекции Брюсов говорил о целях и задачах литературного института> — этого первого в мире необычного и своеобразного высшего учебного заведения, о том, чему и как в нем будут обучать. <���…>

— Гениев-писателей и поэтов из вас здесь, может быть, и не сделают, — закончил свою речь Валерий Яковлевич, — но литературно образованными людьми, культурными работниками вы будете. А нашему государству очень нужны свои кадры культурных работников (Лазовский П. П. Подвижник мысли и труда // БЧ-1962. С. 338).

Широкополая итальянская панама — летом, потертая шуба и бобровая шапка — зимой; из-под шапки — насупленные брови, сивые усы — вот каким помнится Брюсов, пробегающий в кабинет организованного им Литературно-художественного института.

Минуту спустя в белой зале Соллогубовского дома, превращенной в аудиторию, уже звучат имена римских деятелей или металлический звон пушкинских строф.

За кафедрой – высокая сутулая фигура в черном и коротко остриженная голова «моржа», как его звали студенты. В ушах навсегда остался характерный хрипловатый голос. <���…> Писали и пишут о суровости, неулыбчивости, о сухости Брюсова… Таким, быть может, он и был с докучливыми посетителями, собратьями по перу… но к студентам своего института Брюсов повернулся тем лицом, которое знали у поэта лишь немногие.

На праздниках в институте часто устраивались студенческие вечеринки Соллогубовский паркет трещал от «русской» вприсядку. Играли в разные игры, танцевали… В дверях появлялся улыбающийся Брюсов, оглядывал шумную студенческую орду, смешивался с нею и, хохоча хриплым, захлебывающимся смехом, который у него редко кто слышал, бегал «кошкой» за «мышкой».

В такие вечера молодежь обступала его со всех сторон, тормошила. Всегда насупленный «морж» расправлял хмурые брови и… выдумывал затейливые фанты (Брюсовка. Товарищ и ректор // Вечерняя Москва. 1926. 8 окт. № 232).

К творчеству студентов Брюсов относился чрезвычайно строго, особенно чуток он был ко всем перепевам и штампам. Однажды, во время чтения стихов, когда один из студентов читал свое стихотворение — в духе Надсона — и в одном месте употребил выражение «факел просвещения». Брюсов даже подскочил, всплеснул руками и сказал: «Ну это уж стишком»…

Слушая студенческие стихи или прозу, Брюсов обыкновенно на маленьком клочке делал заметки, оценивая по пятибалльной системе. Удивляла часто невысокая и очень осторожная оценка, но впоследствии, следя за развитием дарования того или иного из оцененных Брюсовым, приходилось соглашаться с его проницательным прогнозом (Григорьев М. С. Брюсов в последние годы жизни // Прожектор. 1925. № 3. С. 22).

…Последние пять лет своей жизни Брюсов посвятил главным образом воспитанию литературной молодежи. Особенно хорошо было известно это нам, студентам созданной им литературно-художественной школы.

Изо дня в день мы могли следить за неутомимой работой Брюсова, направленной к развитию и укреплению его детища — ВЛХИ. В качестве его ректора он не только руководил институтом: не раз бывал он вынужден во всеоружии отстаивать в кругу работников Наркомпроса право на существование этого института, ибо в то время самый принцип основания литературного вуза многим казался сомнительным. <���…>

Поражала и восхищала его изумительная работоспособность. Ректор и профессор института, он был в то же время заведующим отделом художественного образования Главпрофобра, профессором в МГУ, членом Государственного ученого совета и членом Моссовета. Все это умел он совмещать с большой творческой работой, причем в круг его живейших интересов, ломимо художественной литературы во всех ее видах и проявлениях, помимо теории литературы и литературной критики, входили также история и математика.

Почти постоянно он был чем-либо серьезно занят и, казалось, был неутомим. Иногда, впрочем, он жаловался на нехватку времени и даже на усталость. Но это происходило только после того или иного заседания и только при условии, если он находил заседание бесплодным. Однажды в первом часу ночи я увидел его в трамвае «Б» буквально спящим: он возвращался домой с одного из таких заседаний. <���…>