Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Ахметьев проводил меня до Мясницкой. Мне надо было зайти в издательство "Независимой газеты". Там моя сумка забилась книгами уже до отказа. Я взял, сколько влезло, экземпляров нашей с Вайлем книжки "Труды и дни Бродского" и книжечки Вайля и Гениса "Русская кухня в изгнании" с моим предисловием. С. посоветовал всегда носить с собой несколько экземпляров своих книг и дарить при случае чиновникам — это не взятка, а нечто вроде визитной карточки. Каждый раз потом, когда я собирался сделать подношение, рука в сумке сама решала, какую книжку преподнести — кулинарную с анекдотами или про Бродского. "Русские кухни" у меня все разошлись, а "Бродские" остались. Еще я взял у них посмертный сборник Нины Искренко и "Эротические рисунки Пушкина". (Обе книжечки разочаровали. Стихи Искренко настолько безыскусны, что следующей ступенью было бы уже просто пускать пузыри, а у составителя "Рисунков" представление об эротике как у второгодника из старого анекдота "А я всегда про это думаю": к эротическим рисункам относится, например, мужская нога, обутая в сапог.)

Набивал сумку книжками, разговаривал с издательницей и знакомился с молодыми журналистами. Глеб Шульпяков попросил, чтобы я дал ему интервью. Мы минут сорок разговаривали в каком-то закутке, мне было интереснее слушать, чем отвечать. Еще недавно я и представить себе не мог, что соглашусь на интервью в "НГ". Мы было начали выписывать эту газету несколько лет тому назад, но ее культурный отдел оказался не всегда понятным для посторонних междусобойчиком, всегда понятным было только хамство и малограмотность основного сотрудника — Лямшина. Подписку на "НГ" мы прекратили, выписали "Сегодня", там отдел культуры был приличный, но его почему-то закрыли. Теперь, кроме вечной "Литературки", выписываем только "Общую газету". Но не уследишь! В "НГ" стало выходить доброкачественное литературное приложение "Ех libris". Судя по тем номерам, что я видел, там работают хорошо образованные молодые критики. У Шульпякова мне понравилась статья об Одене, написанная с тем настоящим знанием предмета, когда автору нет нужды прикрывать свою неуверенность развязной иронией и т. п. Потом я прочел в "Знамени" его хорошие стихи и узнал из рекомендательной сноски, что автору двадцать семь лет. А теперь я разговаривал с умным молодым человеком и радовался — качество российской интеллигенции улучшается. Это поколение избавляется от свойственного нам, "людям 60-х" и более ранних советских годов, провинциализма. Их интеллектуальная энергия не тратится на борьбу с идеологией. Существенно не только то, что у них есть изначально доступ ко всему кругу источников образования, но и то, что для них источники не замутнены нездоровым возбуждением, радостью вкушать запретный плод. Да что говорить — они прилично знают иностранные языки. Никогда не понимал, как люди, не знающие ни одного иностранного языка, могут рассуждать о "национальных характерах", а в первую очередь о собственном русском языке и культуре. Можно любить родную жизнь и поэтически эту любовь выражать, но умом Россию понять можно, только зная, с чем сравниваешь (кстати сказать, соответствующее четверостишие Тютчева следует читать не с глупо горделивой интонацией, как его обычно читают, а с отчаянной). Иосиф рассказывал, как удивлялась Ахматова научной карьере хорошего, порядочного человека — Г.М.: "Но как же он может писать о Пушкине, когда не знает французского языка!" Действительно, можно попросить коллегу с германо-романской кафедры перевести с французского письмо или дневниковую запись, но нельзя объяснить строй мысли, стиль Пушкина, не зная, как говорят и думают по-французски. Почитатель Сэпира, я оптимистически думаю, что поколение, хорошо владеющее английским языком, сможет привить к нашим природным российским достоинствам закодированные в английском качества: рассудительность, терпимость, интеллектуальную трезвость и нравственную точность.

Журналистка Юля Горячева, которая когда-то занималась у меня в Вермонтской летней школе, проводила с Мясницкой через Лубянку на Никольскую. Приятно произносить и писать природные названия московских улиц, хотя порой символизм сочетаний жутковат: Лубянка и Мясницкая! Китайские затеи чайного магазина Высоцкого на Мясницкой скрыты строительными лесами. Тем не менее в витрине можно разглядеть чаи знакомых по западным супермаркетам марок. Чайный магазин напомнил мне о забавном издательском ляпе. "Ардис" выпустил полумемуарную, полу, анекдотическую книгу Григория Свирского. По-русски она называлась надрывно — "На Лобном месте", да еще и с подзаголовком "Литература нравственного сопротивления", но в английском варианте они ее назвали "Историей советской литературы послевоенного периода". "Историю", в отличие от непонятного "Lobnoe Place", купят все университетские библиотеки. Для пущей академичности книга была снабжена указателем имен и названий. И вот, просматривая указатель, я заметил, что "Бродский Иосиф, поэт, р. 1940" и "Высоцкий Владимир, актер, поэт, р. 1938" см. на одной и той же странице. Я см. на указанную страницу и нашел там следующее: "Как говаривали в те времена: "Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого"".

К моим запискам тоже надо было бы составить во избежание путаницы именной указатель, хотя бы потому, что теперь речь пойдет о Наташе Ивановой, литературном критике, зам. гл. ред. ж-ла "Знамя", выше упоминалась сиделка, в прошлом ст. бух., Наталия Ивановна, злодейку в моей истории зовут Наташа, и советовался я о своих делах (см. ниже) с нашей старинной подругой Наташей Шарымовой, ныне менеджером ночного клуба.

Десять лет назад "Знамя" первым напечатало меня на родине. Звонила тогда ко мне в Америку с просьбой дать подборку Ольга Ермолаева, заведующая поэзией, но единственная, с кем я лично познакомился из редакции, была Наташа Иванова. Мы с ней встречались в Англии, в Польше и на разных американских конференциях и симпозиумах, где, как в церковном календаре или уставе караульной службы, чаще других звучало слово "пост": "постмодернизм" и "постсоветская литература". Теперь вот я навещал ее в Москве.

"Знамя" занимает целый этаж, длинная череда кабинетов — по крайней мере раза в три больше площади, чем у редакции New York Review of Boob на Бродвее. Редакторов в "Знамени" девять (включая гл., зам. и отв. секретаря), в New York Review — шесть. Общий годовой объем при разной периодичности примерно одинаковый. Тираж New York Review раз в десять больше тиража "Знамени". Раз уж я сделал здесь исключение из правила "Не сравнивай!", то надо, справедливости ради, сказать, что по содержанию между New York Review и традиционным российским толстым журналом мало общего. New York Review печатает, почти исключительно, развернутые эссе-рецензии и просто эссе, два-три стихотворения в номере, критические отклики читателей и обиженных рецензентами авторов — и всё, никакой прозы. Сравниваю я на том лишь несолидном основании, что читаю оба журнала регулярно, что когда-то несколько раз печатался в нью-йоркском, а потом в московском, что там и там у меня есть знакомые редакторы и что вот случайно побывал в обеих редакциях. В Америке имеются, и немало, журналы, по виду и содержанию напоминающие наши толстые, у них тиражи, сравнимые со знаменским, штатных редакторов там один-два, а то и вовсе нет, редактирует какой-нибудь профессор или писатель на общественных началах. Я не клоню к тому, что, мол, перестройте "Знамя" на американский манер, и тиражи подскочат. Общественная миссия и экономическая основа у этих изданий принципиально разные. Два главных соредактора (они же основатели) New York Review нанимают ровно столько сотрудников, сколько нужно, чтобы обеспечить нормальное функционирование и экономическое здоровье своего издания. Если финансовая ситуация потребует или организационное улучшение придет на ум, они со спокойной совестью будут сокращать штаты. В современном российском толстом журнале штатное расписание формально осталось неизменным с советских времен, но, по сути дела, обеспечить группе литераторов прожиточный минимум и есть raison d'etre журнала. В экономическом отношении почти как семья, откуда не увольняют дедушку, передав его функции бабушке, чтобы повысить эффективность.