Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Он был учителем Ахмадулиной в каком-то литобъединении. Ахмадулина тихо похвасталась: "Сельвинский прислал мне письмо. Он написал: "Я обвиняю Вас в гениальности"". Не отсюда ли высокопарность, которая так захлестнула с годами поэтессу. Кстати, о женских стихах Сельвинский нам сказал, как бы экспромтом, но очевидно довольный случаем процитировать давно придуманный афоризм: "Есть женские стихи, написанные кровью сердца, а есть написанные менструальной кровью". Выйдя из лаврушинского дома, мы сошлись во мнении, что Сельвинский неумен.

Мне было немного жаль соглашаться с тем, что Сельвинский неумный, потому что, оценивая наши стихи, он выделил мои, а это было крайней редкостью, собственно говоря, я вообще не помню, чтобы мои тогдашние стишки хвалили, если я решался читать вместе с Кулле, Ереминым, Уфляндом, Кондратовым, Рейном, Горбовским, Кушнером, Британишским, Агеевым. Виноградов или, скажем, Бобышев и я были как бы вторым рядом, за которым, правда, шли еще и третий, пятый и двадцать пятый. Обесцененная похвала Сельвинского ("Мне особенно понравились стихи Лифшица"), наряду с другими переживаниями и соображениями, помогла мне, как я теперь понимаю, прекратить соваться со своими стихами, а вскоре и перестать писать.

Главная русская река течет не в океан, а в большое, соленое, загаженное нефтью озеро. Переплывешь озеро — упрешься в Персию, скучный тоталитарный ад. Я не бывал на каспийском берегу Дагестана и Азербайджана. В начале лета 196… года был в Астрахани, где даже водка отдает хлоркой, но все равно пьешь с опаской: не дремлет ли и там вибрион холеры? Главный исторический памятник — белая колокольня. Главное событие в истории города — с белой колокольни разбойники Стеньки Разина сбрасывали людей. Татары из обкома комсомола пригласили покататься на катере по дельте. Быстро приплыли на заросший остров, сели на мокрую траву и стали пить хлорную водку.

Опрокинув стакан, татарский комсомолец пошутил: "И как только ее татары пьют!" Под вечер прилетели в самый грязный город Земли — Гурьев. Убогий печальный закат. В меркнущем свете новые, грязные, кое-как покрашенные крупнопанельные общежития. Ужины в душных, темноватых, нечистых столовых. Всюду в меню главное блюдо — толстый кусок жирной осетрины с жареной картошкой. Окна открыты, но оттуда тянет не прохладой, а духотой и влетает толстое, коричневое, сантиметров двенадцать длины, наводит ужас на приезжих — тыкается в волосы. Местные говорят: "Жужелица". Похоже на летающую какашку. Совсем уже пустыня, восточный берег. Форт Шевченко — песок, из песка растет толстое дерево. Легенда: "Шевченко посадил". Завтракали в чайной жареной осетриной. За соседним столиком пили водку и негромко разговаривали средних лет русский и молодой казах. Казах вдруг заплакал, встал и ушел, всхлипывая. Русский остался сидеть, полуулыбаясь. Казах скоро вернулся с пустым реечным ящиком из-под водки. Подошел к русскому и с размаху ударил его ящиком по голове. Ящик разбился, из головы потекла кровь. Русский продолжал сидеть с полуулыбкой. После Форта Шевченко — город Шевченко на полуострове Мангышлак. Мираж, оазис — "спецснабжение": польское пиво, детские площадки с раскрашенными деревянными слонами. К этому времени мы уже совсем забыли, зачем сюда приехали. Единственное дело осталось — следить, чтобы наш третий товарищ, собственно говоря главный среди нас, не упился до смерти. Он запил еще с Астрахани — татары- комсомольцы попутали. В неопределенной попытке придать путешествию хоть какой-то смысл я приволок его ранним утром на автобазу. Моя смутная идея была проехать через местную Долину смерти, впадину ниже уровня моря. Это могло потянуть на приключение, можно было описать. Местные сказали: "Подойдите с утра на автобазу, договоритесь с шоферами". Не знаю как, но мой невменямый товарищ раздобыл на автобазе бутылку бормотухи и, отойдя за цистерну с соляркой, выпил из горлышка, сел на скамейку и улыбался все лучезарнее по мере того, как его нагревало поднимавшееся над пустыней солнце. Шоферы смотрели на его улыбку и отказывались нас брать. Полетели в Красноводск. Сверху было видно, что воды в Мангышлакском заливе нет. Поблескивающее пятно грязноватой соли.

Спасительная рана

Я лежал на детской кровати, и на уровне моих глаз была нижняя часть карты — североафриканская пустыня. И фельдшер неотложки, и затем докторша скорой помощи, и врачи в больнице, все спрашивали, насколько сильна боль. Я боялся, что они бросят спасать меня, но все же отвечал честно, что боли нет. Есть только сознание, что мне приходит конец. Я бы мог сказать им, что чувствую в груди сильную и уверенную руку. Рука взяла мое сердце в свою ладонь и сжимает его нежно и мощно. Вслух я этого не говорил, боясь недоверия медработников к метафорам.

Это сжимание началось на застуженной серо-декабрьской улице возле магазина-стекляшки и ни на миг не ослабевало, только порой задерживалось усиление, пока я кое-как добирался до дому.

Все же настоящий ужас — не тела, а сознания — пришел позже, в первые дни на больничной койке, с коей вставать не разрешалось. Мысль тыкалась, ища лазейки, но стена ужаса была со всех сторон.

С чего началось исцеление? Я сделал усилие вступить в диалог с самим собой. Что это там сделалось у тебя внутри? Ну, такая дырочка в задней стенке правого желудочка, а вокруг нее небольшое пространство омертвелой ткани, как всегда бывает вокруг раны. Слово "рана". Так, как если бы маленькая пуля пробила мне то же самое место в сердце. Ты ранен в заднюю стенку правого желудочка.

Подумав, что между моей болезнью и пулевым ранением нет разниц я перестал бояться.

Шрам

Не было только шрамов снаружи. Но они не замедлили появиться. Однажды вечером пришла ко мне моя докторша с целой коробкой пузырьков. Не знаю, практикуют ли это теперь при лечении инфарктов, но тогда делали новокаиновую блокаду. Собственно говоря, это было не лечение: грудь в области сердца обезболивали, чтобы на время убрать волнующие больного ложные сигналы. Что-то около двадцати уколов образовывали круг, центром которого был левый сосок.

Иосиф пришел навестить меня на следующий день, и этот круг произвел на него сильное впечатление. Он даже перед уходом попросил дать поглядеть еще раз. (Мои тогдашние шрамы не шли ни в какое сравнение с тем, что ему предстояло показать мне на своей груди лет десять спустя.) Иосиф уезжал в Ялту. Он принес мне рождественский рисунок-коллаж — верблюды волхвов были вырезаны из пачек "Кемела".

Знание

Перед Новым годом стали возвращаться нормальные ощущения, прежде всего брезгливость. Меня угнетала немытость моего тела и мерзостность тюфяка под тонкой больничной простынкой. Мне все еще не разрешалось ходить, так что, к большому неудовольствию девяти соседей по палате, мне приносили суденышко. Все девять на время процедуры прерывали домино, чтение, разговоры и выходили в коридор. Санитарка открывала форточку и оставляла меня сидеть. Облегчившись, я вскарабкивался на койку. Судно уносили. Соседи благоразумно выжидали в коридоре минут десять-пятнадцать, прежде чем вернуться в палату.