Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза

Моя черепная коробка

Полна всевозможных чудес.

Сейчас, например, эфиопка

Там пляшет в одеждах и без.

Бывает, газету листаю,

Беседую мирно с женой,

А сам средь галактик летаю

В коробке своей черепной.

Что-то, однако, происходило в иных "философемсах" — из-за придурковатой маски иногда доносились очень чистые лирические размышления:

Не ждите от поэта откровений,

Когда ему уже за пятьдесят,

Конечно, если только он не гений —

Те до конца сдаваться не хотят.

А тут ни мудрость не спасет, ни опыт,

Поэт давно перегорел дотла.

Другим горючим боги топку топят

Таинственного этого котла.

Или:

Позабывать не надо никогда нам

Про вечный мировой круговорот.

Великим или Тихим океаном

Передо мною вечность предстает.

И, этот мир покинув многоликий,

Сквозь времени таинственный туман

Мы все уйдем: великие — в Великий,

А остальные — в Тихий океан.

Внимательный читатель мог задуматься, почему, собственно, эта грустная лирика приписывается "писателю-людоведу" Сазонову, уж не потому ли, что ее устойчивый пессимизм иначе насторожил бы редакторов-цензоров, натренированных не допускать "упадочнических" настроений, сосредоточенности на теме смерти. А Евгению Сазонову это сходило с рук, и он продолжал:

Когда-нибудь, надеюсь, что не скоро,

Возможно, в полночь, может, поутру,

Я, с музой не закончив разговора,

Вдруг вытянусь на койке и умру.

Да, я умру. Двух быть не может мнений.

Умру, и мой портрет на стенку ты повесь.

"Нет, весь я не умру!" — сказал когда-то гений.

Но я не гений. И умру я весь.

Я не сумел бы (да, думаю, и сам поэт не сумел бы) объяснить психологическую подоплеку превращения веселенькой пародии в угрюмую лирику. Легче всего предположить, что это было способом протащить в печать "упадочную" лирику. Но дело, мне кажется, не только в советской цензуре, но и в неких психологических оковах — мужественная сдержанность характера не позволяет откровенно тосковать. Дело и в литературных оковах — лирическое напряжение, которое возникает от столкновения шутливо-просторечной дикции и мрачной тематики, не предусматривалось той "серьезной" литературной школой, в которой Лифшиц был воспитан как поэт. Но интуитивно он, видимо, почувствовал, что маска удобна не только для потехи, но и для откровенного лирического высказывания.

Однако тематика такого высказывания в маске Евгения Сазонова была все же ограничена. Невозможно, например, было заставить Евгения Сазонова писать ностальгические стихи о войне, а именно эта тема упорно продолжала требовать выражения. И тут Владимиру Лифшицу повезло. Он наткнулся на поэтическое наследие своего погодка, англичанина Джемса Клиффорда. Погибший на фронте в 1944 году Клиффорд с большой точностью и с недоступной советскому поэту свободой выразил в своих стихах как раз те переживания, которые всё не находили адекватного выхода в творчестве моего отца. Он мастерски перевел двадцать стихотворений Джемса Клиффорда. Ключевым было, несомненно, стихотворение "Отступление в Арденнах":

Ах, как нам было весело,

Когда швырять нас начало!

Жизнь ничего не весила,

Смерть ничего не значила.

Нас оставалось пятеро

В промозглом блиндаже.

Командованье спятило

И драпало уже.

Мы из консервной банки

По кругу пили виски,

Уничтожали бланки,

Приказы, карты, списки,

И, отдаленный слыша бой,

Я — жалкий раб господен —

Впервые был самим собой,

Впервые был свободен!

Я был свободен, видит бог,

От всех сомнений и тревог,

Меня поймавших в сети.

Я был свободен, черт возьми,

От вашей суетной возни

И от всего на свете!..

Я позабуду мокрый лес,

И тот рассвет, — он был белес, —

И как средь призрачных стволов

Текло людское месиво,

Но не забуду никогда,

Как мы срывали провода,

Как в блиндаже приказы жгли,

Как всё крушили, что могли,

И как нам было весело!

Понятно, почему Лифшицу так удалось проникнуться лирической темой Клиффорда: ведь он и сам, как мы помним, в 1941 году писал: "Такой неслыханной свободы я с детских лет не обретал!" Но ясно и то, что в стихах англичанина больше страсти, что в них эта свобода не просто декларирована, но присутствует в самой ткани стихотворения — ив его сюжете (героической пьянке под бомбами), и в дикции — советский поэт не мог бы увидеть в печати такие, например, строки: "Командованье спятило и драпало уже".

Впрочем, советский поэт не мог бы увидеть в печати и то, что Джемс Клиффорд писал не только о войне, но и о мирной жизни. Другое дело, что натренированный на эзоповский модус чтения интеллигентный советский читатель и переводное стихотворение мог переадресовать родной действительности. Критик Юрий Колкер вспоминал про книгу, где было напечатано стихотворение Джемса Клиффорда "Квадраты" в переводе Владимира Лифшица: ".. с торжествующей репликой: "В Советском Союзе можно издать все!" — мне впервые показала ее одна немолодая женщина" [63] Колкер Ю. Порядок вещей: О стихах Владимира Лифшица // Континент. 1986. № 48. С. 342. . Было отчего прийти в возбуждение читательнице. "Квадраты" начинались так:

И все же порядок вещей нелеп.

Люди, плавящие металл,

Ткущие ткани, пекущие хлеб, —

Кто-то бессовестно вас обокрал.

Не только ваш труд, любовь, досуг —

Украли пытливость открытых глаз;

Набором истин кормя из рук,

Уменье мыслить украли у вас.

На каждый вопрос вручили ответ.

Все видя, не видите вы ни зги.

Стали матрицами газет

Ваши безропотные мозги.

Вручили ответ на каждый вопрос…

Одетых серенько и пестро,

Утром и вечером, как пылесос,

Вас засасывает метро.

А кончались так:

Ты взбунтовался. Кричишь: — Крадут!

Ты не желаешь себя отдать.

И тут сначала к тебе придут

Люди, умеющие убеждать.

Будут значительны их слова,

Будут возвышенны и добры.

Они докажут, как дважды два,

Что нельзя выходить из этой игры.

И ты раскаешься, бедный брат.

Заблудший брат, ты будешь прощен.

Под песнопения в свой квадрат

Ты будешь бережно возвращен.

А если упорствовать станешь ты: —

Не дамся!.. Прежнему не бывать!.. —

Неслышно явятся из темноты

Люди, умеющие убивать.

Ты будешь, как хину, глотать тоску,

И на квадраты, словно во сне,

Будет расчерчен синий лоскут

Черной решеткой в твоем окне.

Первая публикация переводов из Джемса Клиффорда состоялась далеко от Москвы, в батумской городской газете, редактором которой был приятель моего отца, а затем появилась подборка в московском журнале "Наш современник" (1964. № 7), который тогда еще был не оплотом шовинистов, а обыкновенным серым советским изданием.

Как всегда в ту пору, публикация перевода, который так легко переадресовывался, привлекла к себе немалое общественное внимание.