Лев Аннинский - Три еретика

Так она и уравновешена! Едва Григорьев достраивает свою систему, как ее уничтожает встречной системой Писарев. Дмитрий Писарев, гениальный мальчик, словно затем и выдвинутый новым поколением русской интеллигенции, чтобы довести до предела, до логического конца, до разящей остроты все то, что способно противостоять григорьевской консервативной органике: идею развития, страсть протеста, силу разума, независимо ни от какой почвы.

Бой происходит в 1861 году, в новую уже историческую эпоху, далекую от пределов «мрачного семилетия». И объектом драки является именно «Тюфяк», извлеченный из недр этого самого «мрачного семилетия».

Автор «Тюфяка» для Писарева — безусловно важнейшая фигура в текущей русской прозе. Важнее Гончарова, подменившего вопрос о русской цивилизации вопросом о русской лени, чуть ли не биологическим, если не медицинским, как формулирует Писарев, ее аспектом. Важнее Тургенева с его взвешенным скептицизмом. Важнее Щедрина, который в глазах Писарева — не более чем «статский прогрессист» (то есть обязательный, записной, нарочитый, или, как мы бы теперь сказали, «штатный»). Писемский серьезнее, глубже, сильней и беспощадней их всех. И ближе всех к реальности.

Реальность эту Писарев интерпретирует в статье «Стоячая вода», специально посвященной повести «Тюфяк».

— Реальность российская — стоячая вода. В провинциальных углах нашей жизни вся сила человека уходит на попытки подладиться под тон окружающей среды, а среда эта безлична, безгласна, умственно бездвижна и нравственно бессильна. Это Писемский воссоздает с беспощадностью. Или рабы, или деспоты — ни одного свободного человека! И виноватых не найдете. Юлия не виновата, что она сделалась такою дрянью; это «судьба» виновата, сила обстоятельств виновата, обстановка, «почва». От «почвы» не освободишься, она постоянно напоминает о себе — крепким запахом, «русским духом», от которого человек не знает, куда деваться.

Все опутаны, все копошатся в грязи, все замараны с головы до ног, все задыхаются от смрада. И это — «жизнь»?! Но тогда не разумнее ли построже отнестись к этой «жизни», к самой ее основе! Если «авторитет» и «традиция» не оставляют человеку иных возможностей, кроме как опошлиться, отупеть и очерстветь, — так надо переступить через «авторитет» и «традицию»! Разорвать прежние связи, отрешиться от воздушных замков, сжечь за собой корабли! И идти вперед — смело, без оглядки и сожаления!

…Как сходятся крайности. Писарев, прогрессивный реалист, прямой и точный антипод «реакционного романтика» Григорьева, в сущности, мыслит по одной с ним логике: докатиться до края, до бездны, до тупика, — чтобы пришлось развернуться вспять! Писемский и тому, и другому нужен — чтобы довести рутину до абсурда, до презренной ясности.

Писарев так и формулирует: выкарабкаться из омута может только человек сильный, тот, кто сумеет отнестись к этой «жизни» с презрением, тот, кто положится на свое «я», на свой критический разум, на свой здравый смысл. Ибо в «почве» (зеркальное отрицание Григорьева! — Л.А.) здравого смысла нет и быть не может. Переделать эту «жизнь» невозможно.

Да невозможно ли? — выводит Писарев свою мысль на последний удар. — А если механизм развихлялся настолько, что вот–вот остановится? Если рутина «жизни» довела до того, что всем приходится барахтаться и захлебываться в грязи? Так не пора ли шевельнуть стоячую воду и спустить вниз по течению тину, накопившуюся в продолжении столетий?

Статья Писарева появляется в 1861 году в журнале «Русское слово». [2] В том самом «Русском слове», в котором всего за два года до того развивал свою концепцию Ап. Григорьев: как только граф Кушелев–Безбородко пригласил в редакторы Григория Благосветлова, аморфное издание превратилось в трибуну самого крайнего русского радикализма

Член Главного управления по делам печати Феофил Толстой замечает пропустившему ее цензору, что сутью статьи, написанной по поводу повести «Тюфяк», являются «социалистические и коммунистические тенденции».

Вскоре Писарев взят под арест.

На событиях 1861 года, пожалуй, и заканчивается история непосредственного воздействия повести Писемского на литературную ситуацию. Десятилетие прямого резонанса — очень много.

Потом «Тюфяк» исчезает и из живой критической «драки», и с издательской авансцены. Разумеется, он включается во все полные и неполные собрания Писемского (если все сложить, наберется таких изданий с десяток; стало быть, каждые лет двенадцать где–нибудь да печатается). Однако нет отдельных изданий. Нет и титульных, то есть таких, когда название повести вынесено на обложку книги, — что свидетельствует об интересе именно к этой вещи. До 1862 года отдельные выходят одно за другим: и Стелловский издает в числе прочего, и Степанова (в сборнике повестей и рассказов), и университетскую брошюровку причтем сюда, — но то сказывается еще непосредственный резонанс, на него издатели и реагируют. А далее — вакуум. За все последующее время, по сей день — единственное издание 1979 года, московское, в «Советской России», одно за сто тридцать пять лет! Поневоле задумаешься.

Нет сомнений в том, что повесть удерживается сегодня в классическом наследии. Но удерживается ли она в круге живого чтения? — вот о чем думаешь, когда берешь текст в руки.

Да, кое–что уже не срабатывает. Типология. Вялый Бешметев кажется наброском, по которому позднее написаны фигуры куда более яркие: Рудин, Лаврецкий… Обломов. Они его затерли в нашей литературной памяти. Точно так же сочные купчихи Островского не дают посвежу воспринять несравненную Перепетую Петровну с несравненной же Феоктистой. Точно так же Юлия и вообще все эти комнатные романы, старательно выписанные в «Тюфяке», воспринимаются теперь как вариации на тургеневские темы. А вихляющийся туда–сюда Бахтиаров — как рыхлый вариант Печорина. А вихляющийся туда–сюда Масуров — как рыхлый вариант Ноздрева.

Но брезжит и смутная догадка: а если эта фактурная рыхлость, как бы «недоведенность» до полной четкости, — есть не «недобор» того или иного качества, а само качество, собственно, и составляющее здесь суть художества?

Ткань — внешне — тоже вроде бы «не доведена»: много пустот, «проскачек», едва проштрихованных мест. Иной раз словно на ощупь написано. Словно не вполне ясно, зачем рассказано. Словно все эти люди: плохие ли, хорошие ли, — равно вызывают некую трудноуловимую усмешку. И не мотивирует автор их сумасбродств, словно бы полагая, что их и не мотивируешь. Хотя отбор подробностей, взятых как бы на ощупь, — неотступно наталкивает вас на одну и ту же мысль. На эту вот самую: на «немыслимость мотивировок».