Лев Аннинский - Три еретика

Никто не станет спорить сегодня с этой полезной работой. Но, вслушиваясь в мирную тишину после драки, что кипела вокруг этого текста непрерывно на протяжении первых полуста лет, поневоле ловишь себя на ощущении какой–то неожиданно «тихой смерти», его настигшей. Или летаргии, странным образом оборвавшей бурю. Или мертвой точки, в которой вдруг уравновешиваются силы, рвущие организм.

Первый роман Лескова, взорвавшийся когда–то подобно бомбе, оседает в лагунах культуры.

Может быть, всемирная слава его автора, взошедшая в новом веке и непрерывно теперь возрастающая, в конце концов вытащит и эту книгу из тени библиотечных хранилищ, и новые поколения прочтут ее по–новому (такое бывает), — но та драма, которая совершилась с этой книгой при жизни старых поколений, по–своему завершена.

В нее интересно всмотреться, потому что драмой этой, в сущности, определяется вся будущая писательская судьба Лескова. Вне этой драмы он не стал бы тем, кем стал.

Итак, он пишет свой первый роман, вернувшись в Петербург из Европы, куда год назад бежал от пожарного позора и где провел осень, зиму и весну. К весне, в Париже, он душевно как–то оправился и стал посылать в родную редакцию письма под общим заглавием «Русское общество в Париже».

Но родная редакция теперь — уже не «Северная пчела»: с «Северной пчелой» все кончено; новый акт драмы разворачивается на площадке под названием «Библиотека для чтения». Журнал, не так давно перешедший из рук Писемского в руки Боборыкина, желает держаться той самой либеральной линии, к какой причисляла себя и газета, дававшая Лескову приют; стало быть, и противники у журнала те же самые: «слева» и «справа».

Но о ситуации в печати — чуть ниже; сейчас — о ситуации в душе. Тлели угли под золой: вернулся — и вспыхнуло, заболело, заныло засевшее в «печенях»: либералы и радикалы, «архаровцы» и «нигилисты», «бурые и голубые», «красные» и «пегие»… Все соединилось странно и причудливо: одно дело — журнальная злоба дня, а другое — роман. Роман — портрет общества, портрет времени, тут и спрос иной.

Что он знает и думает о либералах?

Либералы радушно принимали его в Москве, он год у них проработал еще до переезда в Петербург: в 1861 году был штатным сотрудником газеты «Русская речь». Издательница газеты — весьма известная беллетристка Евгения Тур, полностью: графиня Елизавета Васильевна Салиас–де–Турнемир–де–Турнефор, урожденная Сухово–Кобылина, для краткости в кулуарах — Сальясиха, «сестра драматурга и мать романиста», «демократизировавшаяся» аристократка, обласканная в свое время Тургеневым и Дружининым, писавшая романы в защиту плебеев–учителей, мечтавшая объединить вокруг своего еженедельника «просвещенных людей»… Ее сын, граф Евгений Андреевич, начинающий писатель, в будущем довольно известный исторический романист, почти достигнувший до «Загоскина, Лажечникова и Зотова»… Редактор «Русской речи»–молодой либерал Евгений Феоктистов, недавний ученик Грановского, друг Тургенева, сотрудник «Современника», в будущем — начальник Главного управления по делам печати, который задушит «Отечественные записки» и «Голос», запретит Толстого и самого Лескова пустит под нож… И еще один молоденький журналист, начинающий рядом с Лесковым в «Русской речи», достоин нашего внимания, — это едва освоившийся здесь воронежец, провинциал «из народных учителей» Алексей Суворин. (Много лет спустя, на вершине журналистской, издательской, государственной славы А.С.Суворин напишет о тех временах: «Лесков пылал либерализмом и посвящал меня в тайны петербургской журналистики; он предлагал мне изучать с ним Фурье и Прудона…» Заметим и эту подробность.)

Теперь о Петербурге и о «нигилистах». Лесков вхож в кружки, где встречается с радикалами «покраснев» Фурье и Прудона. Напомню: это Елисеев, это Шелгунов, Слепцов, Левитов (последние двое — тоже сотрудники «Русской речи»). Напомню и полицейскую запись: «Крайние социалисты». (Так что же? Потом скажут: Лесков отступился, он ренегат, он еретик.)

По внушающим доверие свидетельствам, к Слепцову и открытой им женской «Знаменской коммуне» Лесков относится шутливо, но не злобно. Коммуна эта, организованная по свежему рецепту из романа «Что делать?», существует считанные месяцы и распадается из–за идейных споров между «бурыми», то есть истинными нигилистками, и пришедшими в нигилизм «аристократками» (среди последних Лесков некоторым симпатизирует, в частности Марии Коптевой). В коммуне трудности житейского порядка: прислуга ворует, проворовавшихся выгоняют; выгнанные в отместку пускают сплетни о своих бывших хозяевах; идут слухи чуть не о свальном грехе; у подъезда дома Бекмана на Знаменке, где живут коммунары, маячит городовой. Верить ли этим сплетням? Корней Чуковский, написавший о Слепцове великолепную работу и действительно влюбленный в этого «кумира молодежи 1863 года», вождя «разночинцев второго призыва», — даже Чуковский защищает его с трезвой осторожностью: это, мол, «клевета его партийных врагов, воспользовавшихся его пагубной слабостью к женщинам, чтобы набросить тень на основанный им фаланстер». Пагубная слабость, стало быть, наличествовала. Лесков, надо сказать, этой слабостью тоже пользовался; много лет спустя он признается (между прочим — Суворину): «Весь тот период был сплошная глупость… Слепцовские коммуны — „ложепеременное спанье“ и утренний чай втроем. Вы ведь никогда не были развратны, а я и в тот омут погружался и испугался этой бездны». Раз так, то у Лескова действительно нет причин относиться к слепцовской коммуне злобно, хотя для «шутливости» причины явно имеются (именно в этом пункте злоба романа «Некуда» более всего оскорбит радикалов два года спустя, сам Слепцов, узнавший себя в Белоярцеве, найдет способ объявить в печати: «Личность г–на Стебницкого я не имею удовольствия знать…»).

Но если с петербургскими радикалами у Лескова не получается душевного контакта, то с революционно настроенными людьми иного толка такой контакт есть. Напомню: ближайший друг — Артур Бенни, приведенный к Лескову Андреем Нечипоренко, оба — «от Герцена». Нечипоренко Лесков не любит. Артура Бенни, «полуполяка», «полуеврея», «полуангличанина», «полунемца», пытающегося вести в России революционную пропаганду и тоже, между прочим, учреждающего коммуну (потом его вышлют вон), — этого человека Лесков любит преданно и посвятит ему впоследствии большой очерк. (Все это не помешает либеральной публицистике, не имеющей сил разбираться в хитросплетениях столь сложной судьбы, счесть Артура Бенни агентом III Отделения; впрочем, в агенты она запишет и самого Лескова. Однако для этого должен еще появиться роман «Некуда»…)