Райнер Рильке - Письма 1926 года

Особенно часто прибегает Цветаева к французскому языку в начале 30-х годов. Она переводит с русского свою поэму «Молодец», лирическую прозу «Флорентийские ночи», несколько автобиографических очерков-рассказов, объединенных общим названием «Отец и его музей». Некоторые вещи Цветаева пишет прямо по-французски, например, «Письмо к амазонке» или автобиографические миниатюры «Шарлоттенбург», «Мундир» и «Лавровый венок» (по-русски опубликованы в переводе А. С. Эфрон; см.: Звезда, 1970. № 10). Кроме того, Цветаева, как известно, перевела на французский язык отдельные стихотворения Пушкина и Лермонтова.

«В 30-х годах, живя в Париже, — сообщает поэт П. Антокольский, — Марина Цветаева начала переводить на французский язык сначала старые русские революционные песни: «Замучен тяжелой неволей», «Вы жертвою пали в борьбе роковой», «Смело, товарищи, в ногу», — а затем и советские, среди них — «Полюшко-поле», марш из «Веселых ребят». По сей день все эти песни поются в цветаевском переводе» (предисловие Антокольского к первопубликации в СССР статьи Цветаевой «Два „Лесных Царя"»; см.: Мастерство перевода. М., 1964. С. 290).

В начале 30-х годов Цветаева порывалась перевести на французский язык и эпистолярную прозу Рильке. (Цветаева читала отдельные тома его избранных писем, которые, начиная с 1929 года, регулярно издают один за другим дочь поэта, Рут Зибер-Рильке, и ее муж, Карл Зибер.) «По-французски я говорю и пишу так же, как по-русски, — рассказывает Цветаева 12 января 1932 года Н. Вундерли-Фолькарт (в оригинале письмо написано по-немецки). — Я уже перевела рифмованными стихами свою большую поэму («Молодец») и еще многое другое. Р<���ильке> и его язык я знаю изнутри, так что у меня получится лучше, чем у кого-либо. Чтобы переводить поэта (любого, не говоря уже о таком!), да еще переводить прозу поэта, которая — совсем особого рода, нужно быть поэтом. Никто другой не может и не должен этого делать.

Это была бы большая работа. Я знаю. И чем больше — тем больше радости. Больше, чем большая работа, — вторая жизнь. Внутренняя жизнь, жизнь внутри него, и притом — деятельная» [349].

Но перевести Рильке на французский язык Цветаевой не пришлось. Как и другие ее проекты, связанные с наследием великого поэта, этот замысел не удалось воплотить в жизнь (см. также с. 227—228 настоящего издания).

Ответ Цветаевой на письмо Пастернака от 1 июля — об искушениях, с которыми связано для него одинокое лето в городе, раскрывает одну из существенных противоположностей их жизненных установок. Для Пастернака евангельское положение о преодолении соблазна было законом существования духовной вселенной. Он считал, что на восприимчивости человеческой совести к словам: «А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем», «держится как на стонущих дугах все последующее благородство духа». Его жалоба на то, во что обходится ему преодоление соблазна, неожиданно возмутила Цветаеву. Кроме этого ее ответное письмо — своеобразный итог размышлений о возможности реальной жизни с любимым человеком. Цепь рассуждений на эту тему, конкретно связанных с Борисом Пастернаком, пронизывает всю предыдущую переписку с ним и другими, кого она посвящала в их отношения:

14 февраля 1923: «Только трудно, трудно и трудно мне будет встретиться с Вами в живых, при моем безукоризненном голосе, столь рыцарски-ревнивом к моему всяческому достоинству».

9 марта 1923: «Если бы мы с Вами встретились, Вы бы меня не узнали, сразу бы отлегло. В слове я отыгрываюсь, как когда-нибудь отыграюсь в том праведном и щедром мире от кривизны и скудости этого. — Вам ясно? — В жизни я безмерно дика, из рук скольжу».

1924: «Что до «жизни с Вами» <...> — Исконная и полная неспособность «жить с человеком», живя им: жить им, живя с ним» [350].

29 февраля 1925 (О. Е. Черновой): «С Б<���орисом> П<���астернаком> мне вместе не жить. Знаю. По той же причине, по тем же обеим причинам (С<���ережа> и я) <...>: трагическая невозможность оставить С<���ережу> и вторая, не менее трагическая, из любви устроить жизнь, из вечности — дробление суток. С Б. П. мне не жить, но сына от него я хочу, чтобы он в нем через меня жил. Если это не сбудется, не сбылась моя жизнь, замысел её» [351].

26 мая 1925: «Борис, а нам с тобой не жить. Не потому, что ты — не потому, что я (любим, жалеем, связаны), а потому что и ты и я из жизни — как из жил! Мы только! встретимся».

10-го июля 1926 г., суббота.

Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от правоты — этого унижения я бы не вынесла.

По сей день я страдала только от неправоты, была одна права, если и встречались схожие слова (редко) и жесты (чаще), то двигатель всегда был иной. Кроме того, твое не на твоем уровне — не твое совсем, меньше твое, чем обратное. Встречаясь с тобой, я встречаюсь с собой, всеми остриями повернутой против меня же.

Я бы с тобой не могла жить, Борис, в июле-месяце в Москве, потому что ты бы на мне срывал [352]—

Я много об этом думала — и до тебя — всю жизнь. Верность как самоборение мне не нужна (я — как трамплин, унизительно). Верность как постоянство страсти мне непонятна, чужда. (Верность, как неверность — все разводит!). Одна за всю жизнь мне подошла (может быть ее и не было, не знаю, я не наблюдательна, тогда подошла неверность, форма ее). Верность от восхищения. Восхищение заливало в человеке все остальное, он с трудом любил даже меня, до того я его от любви отводила. Не восхищенность, а восхищенность. Это мне подошло.

Что бы я делала с тобой, Борис, в Москве (везде, в жизни)? Да разве единица (какая угодно) может дать сумму? Качество другое. Иное деление атомов. Сущее не может распасться на быть имеющее. Герой не дает площади. Тем нужнее площадь, чтобы еще раз и по новому дать героя (себя).

Оговорюсь о понимании. Я тебя понимаю издалека, но если я увижу то, чем ты прельщаешься, я зальюсь презрением, как соловей песней. Я взликую от него. Я излечусь от тебя мгновенно. Как излечилась бы от Гёте и от Гейне, взглянув на их Katchen-Gretchen. Улица как множественность, да, но улица воплощенная в одной, множественность, возомнившая (и ты ее сам уверишь!) себя единицей, улица с двумя руками и двумя ногами —

Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — всё. Психею — на Еву! Пойми водопадную высоту моего презрения (Психею на Психею не меняют.) Душу на тело. Отпадает и мою и ее. Ты сразу осужден, я не понимаю, я отступаю.

Ревность. Я никогда не понимала, почему Таня, заслуженно-скромного о себе мнения, негодует на X. за то, что он любит еще других. Почему? Она же видит, что есть красивее и умнее, то, чего она лишена, у нее в цене. Мой случай усложнен тем, что не частен, что моя ma cause [353], сразу перестав быть моей, оказывается cause ровно половины мира: души. Что измена мне — показательна.