Маргарита Былинкина - Всего один век. Хроника моей жизни

Симпатия симпатией, но предусмотрительность была не напрасна. Через какое-то время я узнала, что Шурочка — сексот. Секретный сотрудник НКВД, причем осведомитель высшей степени доверия, поскольку ей поручили руководство молодежью всего министерства.

Не знаю, чем я ей приглянулась (или Сталин помог?), но на комсомольском собрании нашего управления она рекомендовала меня в секретари комсомольской организации. Понятно, что рекомендация Шурочки Пирожковой была приказом к исполнению, и рядовые комсомолки единогласно избрали меня комсоргом. Причин для самоотвода у меня не было.

Вот я и молодежный вожак. Вспомнилась школа, второй класс. Оставалось только построить моих восемь подопечных девиц в ряд и вести их гуськом в туалет. Впрочем, теперь у меня находились дела поважнее. Надо было регулярно собирать комсомольские взносы, а вскоре подоспело и ответственное поручение парткома. К празднику всех трудящихся Первого мая следовало празднично украсить колонну наших сотрудников, которые пойдут демонстрировать весеннюю радость бытия.

Нам выдали сухие веники, розовую, красную и белую бумагу. К каждой хворостине мы привязывали веревочками бело-розовые цветочки и делали букеты. Яблони в цвету. С махровыми гвоздиками дело обстояло хуже. Получались багровые гибриды хризантем с подсолнухами, но с Мавзолея, надо думать, не разглядят. На том и успокоились.

Первого мая 49-го года колонна нашего управления слилась с колонной других подразделений МВТ, которые влились в общий бурливый многоголосый поток, в котором плыли красные квадраты знамен, транспарантов, портретов.

К Красной площади мы шли через площадь Дзержинского. Стоял теплый солнечный день. Всем было хорошо и весело. Мы медленно шли расхлябанным строем, помахивали «яблонями в цвету» и другой экзотикой. Тот, кому выпала честь тащить образ вождя, молча нес свой тяжелый шест на Красную площадь, сосредоточенно отмеряя шаги.

Мне было хорошо и весело. Сергеев был здесь и вовсю дурачился: подходил сзади к коллегам-приятелям и резко встряхивал за плечи. С бедняг от толчка слетали наземь шляпы, и все мы радостно смеялись.

Было даже обидно, что путь оказался так короток, хотя мы двигались с частыми остановками. Шествие заняло не более трех часов, хотя люди, пришедшие с московских окраин, потратили на этот карнавал — в масках и без масок — не менее шести часов.

На Мавзолее стоял Сталин в фуражке, в форме генералиссимуса. Я в первый и последний раз видела его «вживую». Рядом с ним — шеренга темных фигур в одинаковых темных шляпах, как кегли на кегельбане. Лиц не разглядеть: мы шли довольно далеко. Народ шумел, оркестр гремел, невидимый диктор, как Зевс с небес, трубным голосом провозглашал здравицы в честь Сталина и членов Политбюро: «Ура, товарищи!!!» — «Ура!» — машинально отвечала площадь и согласно поколыхивала знаменами и транспарантами.

Было весело и хорошо. Была весна, была влюбленность.

…Мой комсомольский вождизм сам по себе ничем не грозил, но был чреват ощутимой опасностью. Я поняла, что Шурочка, хотя и командовала комсомольцами, уже имела немалый партстаж и теперь аккуратно подталкивала меня, более того — прокладывала мне дорогу в партию. Все выглядело вполне логично. Беспартийным товарищам продвижение по службе в МВТ было заказано. Мои же внутренние убеждения оставались прежними.

Вставал вопрос: что делать дальше?

В начале 50-го года Евгения Семеновича Сергеева назначили заведующим Отделом переводов нашего управления. В этом был свой резон. Человеку со знанием массы языков там самое место. Мне же стало печальнее жить. Чтобы лишний раз его увидеть, надо было спускаться этажом ниже и всякий раз искать, какую бы еще бумажку ему отдать на перевод. Мой отдел потерял для меня всякую привлекательность, чиновная обстановка стала давить неизмеримо сильнее. Комфортное протирание мягкого стула от одиннадцати почти до двадцати часов становилось едва ли не пыткой.

От дум и переживаний стали сдавать нервы. Ежедневно к вечеру начала повышаться температура — до 37,4°, — причину которой врачи не могли установить.

Назревал вопрос: что же мне все-таки делать дальше?

И тут подоспело искушение судьбы, обещавшее разом решить все проблемы.

Надо сказать, что Отдел латиноамериканских стран в обязательном порядке навещали приезжавшие из Латинской Америки или направляемые туда торгпреды. Весной 50-го года к нам в комнату зачастил щуплый неказистый человечек в больших очках, некий Жуков, назначенный новым торговым представителем СССР в Аргентину. Нежданно-негаданно он предложил мне ехать с ним и работать в торгпредстве в качестве его секретаряреферента.

В «заграничную» Аргентину! За моря-океаны!

Я согласилась без раздумий и колебаний. Это не только снимало все проблемы, но было тем, к чему я вольно и невольно всегда стремилась. Увидеть белый свет. О таком повороте событий можно было только мечтать.

Со стороны отдела кадров МВТ претензий ко мне не было: морально устойчива, политически грамотна и благонадежна.

Для выезда в зарубежную командировку выпускаемый за границу должен был написать подробную автобиографию и заполнить 22 пункта выездной анкеты.

Нет надобности перечислять все 22 вопроса, включая «социальное происхождение» или «национальность», но стоит упомянуть такие, на которые следовало ответить только четким «нет»: «Привлекались ли Вы к судебной ответственности, когда и за что? Были ли Вы за границей, где, когда и с какой целью? Имеются ли родственники за границей, где, с какого времени и чем занимаются? Были ли Вы или Ваши родственники в плену или интернированы в период Отечественной войны, где, когда и как освобождены?…»

Слава Богу, что отцу повелели «забыть про свой арест». На вопрос о партийности я тоже ответила «нет»: позвольте, ведь я — секретарь комсомольской организации, где работает сама Александра Гавриловна Пирожкова…

Все складывалось как нельзя лучше, за исключением двух «но» — одного очень большого и второго, в общем, незначительного.

За всю свою теперь уже двадцатичетырехлетнюю жизнь я не расставалась с мамой больше чем на месяц, и то не часто. Это случалось, когда я уезжала летом отдыхать в Крым, а она — в Кисловодск подлечить начинавшее сдавать сердце. Мы не могли долго находиться вдали друг от друга, хотя о своих личных пертурбациях я, дабы ее не расстраивать, ей не рассказывала. Упреков или наставлений можно было не опасаться, но она переживала бы за меня сильнее, чем я сама, выбравшая себе такую изнурительную забаву. Наша домашняя жизнь была уютной и легкой на поверхности и бездонной по глубине чувства. Мы шутили только нам понятными шутками и намеками, мы придумали для себя забавное прозвище по названию одного смешного зверька, освобождавшее нас от слишком конкретного обращения друг к другу «мама-дочка» или по именам.