Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса

Гладкой сел к столу. Ноги и живот у него внезапно захолодели, он не мог глубоко вздохнуть. Он видел, как он, Андрей Андреевич Гладкой, собирает сход — он и думал это сделать — и говорит им… Что он скажет, еще не было решено… Прошлогодний опыт был неудачен…

— А вы уж, Андрей Андреевич, не с тем же ли едете? — подняв короткие толстые брови, спросил старик. — Так вы мне тогда объясните обстоятельно, как дорогу найти, а то пока я плутал, поручик-то и помер… Мне из города сообщили, а дорогу толком не указали… А и что я мог? Новую голову ему пришивать надобно было…

— Да отчего ж они попробовать не хотят?! — тихо и отчаянно спросил Андрей Андреевич. — Ведь ежели кто им добра хочет…

— Милый вы мой, не желают они нашего добра. Не желают! Они везде подвох и хитрость видят — и кто скажет, что не мы их к этому приучили? Мы, дворяне, грамотное сословие, только и делаем, что над ними опыты ставим… Блаженной памяти государь Петр Алексеевич начал… Нет, я не говорю, что реформы его прихотью были, нет! Я, как вы догадаться можете, по роду занятий своих ревнитель прогресса и цивилизации, да только ведь… Если больного самым полезным лекарством перекормить, помрет больной или же калекой останется, вот ведь как! А Петр по пути прогресса сразу до крайних его пределов решил дойти.

— Так что же делать прикажете?

Старик подвигал лицом — лбом, бровями, губами.

— Что я прикажу — то несущественно. А вот на Кавказе, лет двадцать назад, один ссыльный — по делу четырнадцатого декабря — веселый был человек! — мне рассказывал, как приятель его узнал о смерти своей матери, проживавшей в их родовом именьице, и что сделал… Поехал — а был молодым совсем офицериком, — поклонился могиле, сел в бричку и хотел было ехать обратно, да тут набежали мужики, кланяются, руку целуют… Он им: «Вы мои крестьяне, что ли?» — «Ваши, батюшка барин, ваши!» — «Так подите-ка вы, братцы, к черту, я вас не видел и видеть не хочу!» С тем и уехал… То-то мужики были счастливы!

— Так вы полагаете?..

— Да не полагаю я, а точно вам скажу — они только и мечтают, чтоб или мы их к черту послали да и сгинули неизвестно куда, или они от нас ушли куда подалее… Во время Крымской войны, при формировке ополчений — сам свидетель! — крестьяне юго-западного края изъявили поголовно желание идти в казаки… В казаки — сами понимаете! Пушками усмиряли… А после крымского погрома — сам видел! — целые массы устремились из южных губерний перейти Днепр, и если — они убеждены были! — к какому-то сроку, будто бы от царя назначенному, перейти Днепр, то им была бы воля… Ушли бы от нас подалее… Чужие мы для них. И ученость наша — чужая, и забота наша — чужая…

— А не полагаете ли вы, — осторожно сказал Гладкой, — что дело в нашем несправедливом устройстве? Мужик это чувствует…

— Как же не чувствовать! А только устройство это для него на пахотной земле начинается и кончается. А как называется вся эта пирамида наша с государем на вершине, с президентом ли, ему, братец вы мой, безразлично… Я вот тут недавно с одним гвардейским офицером беседовал, преображением… Что бы вы думали — республиканец и конституционалист. Это бывает… Ну что я ему мог сказать? Что для республиканского правления нужны республиканцы, а для конституционного необходимы настоящие представители общественных нужд и интересов. Вот и все. А где мы их возьмем? На Западе во время переворотов и революций, а хоть бы и реформ, на смену дворянству являлось третье сословие, своего часа ожидающее, опытное в делах, деятельное… А у нас? Я не ученых молодых людей в виду имею, а сословие! Сословие! А где оно, где оно у нас?!

— Так что же делать? — горестно спросил Гладкой.

— А не знаю! Не знаю, милостивый государь. До седьмого десятка дожил, действительного статского выслужил, а — не знаю! Может, ничего не делать, а посмотреть, что народ наш придумает. Нет ведь, заверяю вас, в мире другой такой страны, где бы образованный слой столь далек был народу, столь чужд и враждебен… Слишком далеко мы в чуждости этой зашли. Не знаю я, что делать!

Все лицо его как-то опустилось, обмякло и постарело.

Вошла хозяйка, за ней девочка. Каждая несла поднос. Запахло щами и мясным пирогом.

Почти три года назад он пришел в Тексу к генералу Альваресу в полотняных штанах и пончо. С тех пор он побывал писцом в штабе, политическим советником командующего, министром юстиции, губернатором, министром внутренних дел, председателем Верховного суда республики и вице-президентом… Теперь он — конституционный президент — шел по темной, размокшей от недавнего дождя дороге в таких же полотняных штанах и пончо.

Прошлую ночь — с 13 на 14 января — он ночевал в поле, в поросли маиса. Здесь, вблизи Мехико, где во всех городках и селениях слышали о перевороте, кто-нибудь из должностных лиц мог узнать его и выдать ближайшему армейскому посту.

Он шел босиком. С отвычки это было трудно. Но пожилой индеец — в башмаках? У кого угодно возникло бы подозрение.

В стороне от дороги он увидел костер, раньше заслоненный от него кустами, силуэты пасущихся мулов. Какой-то караван остановился на ночлег. У Хуареса в матерчатой сумке было только две лепешки. Он свернул с дороги и пошел к костру.

Погонщики ответили на его приветствие, а старший показал ему место у огня. Никто не спрашивал, откуда он идет и куда. Время было такое, что расспрашивать незнакомого путника не стоило, если он сам не рассказывал о себе.

Привал был разбит недавно. Погонщики готовили ужин.

Один из них держал над огнем большую сковороду, ожидая, пока она раскалится. Он держал ее за длинную ручку, обернутую мокрой тряпкой. В левой руке у него была наготове бутылка с жидким свиным салом, не застывающим от жары. Когда сковородка стала потрескивать, погонщик плеснул из бутылки сало. Шипя и взрываясь, сало потекло по металлу. В это время другой, набрав широкой прямой ладонью рису из мешочка, стал сыпать зерна на жирно булькающую сковороду. Размеренными ритмичными движениями кисти первый встряхивал сковороду, и блестящие от жира зерна риса грузным облачком взлетали и, вращаясь в воздухе, падали на кипящую тяжелую жидкость.

Рис пропитывался жиром и темнел, поджариваясь. Тогда второй начал осторожно подливать воду из железного кофейника, сужающегося вверху, как конус.

Хуарес, не отрываясь, смотрел на горячий пар, взлетавший над сковородкой. Сорок лет — со своего детства, с деревни Гелатао, с пешего пути из Гелатао в город Оахака — не видел он этого великого зрелища: дорожного приготовления пищи.

Он попытался представить себя говорящим речь перед конгрессом, отдающим приказания и подписывающим декреты — и не мог. Он видел эти картины, но они казались ему мертвыми, плоскими, как плохие рисунки в книге, которую с трудом читаешь от скуки…