Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса

Звонкие разноголосые удары пуль о каменные стены создавали не только не страшный, но даже какой-то веселый фон для беседы.

— Необходимость — главное слово для политика, а если подумать, то для любого человека. И беда в том, что нет единого толкования, это верно, сеньор президент… — Окампо на мгновение замолчал. — Гильермо, перестань записывать! Если Ланда найдет на твоем трупе эти записи, он сделает нас посмешищем всей страны!

— Я пишу стихи, — сказал Прието.

— Дон Мельчор, — сказал Валье, — и вы считаете, что нет возможности уточнить этот термин так, чтобы он приобрел всеобщий смысл?

— Отчего же! Но поскольку это кажется отвлеченной проблемой, то, разумеется, начинать надо не с нее.

— Поскольку мы зашли очень далеко, — сказал Хуарес, — поздновато думать о начале.

— Ничуть! Я говорю о другом начале. Вернее, о начале другого процесса. Процесса человеческого взаимопонимания, который начнется после экономической реформы.

— Неужели вы думаете, что люди так просто расстанутся с привычными представлениями и согласятся доверять друг другу? — сказал Валье. — Мыслитель, которого вы, дон Мельчор, как мне известно, уважаете, — Прудон — недавно в частной беседе, которую мне передали в Париже, сказал, что народ оказывается способен на что-либо только тогда, когда идея, привлекающая его, может совместиться с его сознанием, когда он сам, без посторонней помощи, умеет ее заявить, объяснить ее смысл и предусмотреть последствия. Посмотрите вокруг, дон Мельчор!

— Вы напрасно горячитесь, капитан. Погодите. Главная моя идея заключается в том, что мексиканский народ должен стать нацией мелких равных собственников. Это, как вы понимаете, имеет отношение к тому же философу. И когда каждый мексиканец, владеющий куском земли, увидит, что все находятся в равном положении, он, естественно, начнет доверять другому. Моя демократия — это демократия равных. Я — ученик деятелей тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Поэтому, капитан, я считаю краеугольным камнем нашего дела «закон Хуареса», извините, сеньор президент. Каждый должен осознать себя равным другому в отношении юридических и экономических прав. Тогда они начнут договариваться. И договорятся до понимания, что такое «необходимость».

— Все это прекрасно, — сказал Валье, — но неужели вы не понимаете, что человеческая природа с трудом переносит самую идею равенства? И очень скоро те из равных, кто почувствует себя… Короче говоря, вспомните об уроках той самой революции восемьдесят девятого года, о которой вы помянули.

— Правильно! Именно — уроки. И главный урок в том, что государство должно играть регулирующую роль! Идея равенства — юридического и экономического — должна быть обеспечена законодательно!

— Но помилуйте, дон Мельчор, ведь те, кто окажутся законодателями, уже тем самым возвысятся над остальными!

Снаружи стреляли. Солдаты у окон крутили головами, наблюдая за площадью и стараясь понять, о чем говорят эти люди.

— Разумеется, переходный период крайне сложен, — сказал Окампо. — Но постепенно демократический механизм так отрегулируется, что законодатели, а тем более исполнительная власть, будут полностью контролироваться народом.

Хуарес заметил, что солдат у ближайшего окна, вытянув шею, замотанную куском полотна, испуганно всматривается во что-то снаружи.

Президент подошел к нему и посмотрел через его плечо. В дальнем конце улицы разворачивались два орудия. Ездовые выпрягали лошадей.

— Прошу прощения, но я должен ненадолго прервать вас, сеньоры, — сказал Хуарес. — У меня есть основания думать, что наши будущие мелкие равные собственники собираются стрелять в нас из пушек. Очевидно, они считают необходимостью именно это.

Валье бросился к окну…

Полковник Ланда наблюдал за тем, как устанавливают орудия, прибывшие с опозданием. Теперь Хуарес и вся эта компания болтунов были в его руках. Несколько выстрелов — стена посады рухнет, те, кто останется в живых — а их будет немного — станут его пленниками. Тем, что засели в церкви, придется сдаться… Он, полковник Ланда, которого так упорно обходят генеральским чином, покончит с этим выводком смутьянов, с этим осиным гнездом…

Он не вышел в отставку тогда, после Оахаки, потому, что Осольо просил его остаться в армии, принять правительственное назначение и ждать сигнала. Посмотрим, как он выполнит свои обещания, этот самоуверенный мальчишка.

Ненависть и возбуждение, поднявшиеся в нем тогда, после разговора с Осольо, прошли быстро. Вспышка в Гвадалахаре, странным образом не удавшаяся попытка покончить со всеми разом, исчерпали его энергию. Он двинулся вслед правительственному отряду, не надеясь его догнать. И когда ему доложили, что Хуарес задержался в Акатлане, он почувствовал злобную досаду. Теперь приходилось действовать.

Несколько выстрелов — и кончено…

Капитан, командовавший орудиями, звякнул шпорами.

— Сеньор полковник, мы готовы открыть огонь!

Ланда равнодушно взглянул на небо. Солнце уже зашло за один из отрогов, широкая тень наползала на деревню, на площадь, на длинное здание по ту сторону…

— Если бы вы явились вовремя, капитан, — сказал он, брюзгливо сощурившись, и его сухое породистое лицо сморщилось и стало стариковским, — если бы вы поторопились, то мы бы уже шли обратно. С пленными и без потерь…

Капитан растерянно молчал.

— А теперь — поздно. Скоро стемнеет. Вам, быть может, не приходилось сражаться в темноте, а мне приходилось… Кончится тем, что все эти министры разбегутся, и мы не сможем поймать их… Откатите орудия в сад. Мы начнем атаку на рассвете.

— А если они уйдут?

— Куда? Дорога на перевал перекрыта. Они тоже будут ждать утра. Делайте то, что я приказал.

Когда утром ему доложили, что посада и церковь пусты, он почувствовал тоскливое облегчение.

Что-то есть в нем, в этом Хуаресе, что заставляет провидение покровительствовать ему, что-то есть в нем, чего я, полковник Ланда, не могу понять, но чувствую. Может быть, то, что он индеец и имеет права на эту землю, на эту страну? Но разве мои предки, завоевавшие ее своей кровью и создавшие на развалинах варварской империи прекрасную Новую Испанию, разве они не имели прав? Так что же в нем есть? Что он знает такого, что дает ему это спокойствие и снисходительную уверенность? Или мы, такие, как я, просто устали и обветшали духом и пришло время других, таких, как он, как Осольо, как этот красавчик Мирамон? Может быть, просто их время — убивать друг друга, а нам пора отойти в сторону? Возможно, возможно… Но как мучительно сознавать это! Господи, дай мне силы перенести достойно мою усталость и бессилие, как раньше давал ты мне силы сражаться, любить и верить!