Николай Павленко - Царевич Алексей

На другой день, 14-го, со мною были приливы крови к голове и конвульсивные движения в теле, так что мне посоветовали для избежания апоплексии пустить кровь, что я и сделал. Мне воспрещено было всякое сношение с посторонними лицами; негоцианты, с которыми мне разрешено было видеться, боясь себя скомпрометировать, избегали моего дома, и секретарь Курбатов, который сопровождал меня из канцелярии домой, в тот же вечер передал иностранным резидентам запрещение посещать меня.

Утром 14-го прибыл ко мне секретарь Веселовский и вручил мне ноту, в которой заключались письменные вопросы, одинаковые с теми, которые делаемы были мне с такою дерзостью словесно бароном Шафировым в канцелярии, с приказанием теперь же написать на них ответы. Я сначала отказался было от этого на том основании, что уже дал ответы словесные; но г. Веселовский заметил мне, что уклониться от этого невозможно и что эти письменные ответы мои могут только послужить мне в пользу. Я в немногих словах сказал ему, что по чистой совести протестую против обвинения в ведении мною здесь какой-либо корреспонденции, могущей причинить вред интересам царя, и в написании письма, исполненного гнусных клевет против барона Шафирова и советника канцелярии Остермана. После этого г. Веселовский удалился; сознаюсь, что в эту минуту я выказал, может быть, некоторую слабость. В утро 14-го же хирург Говей и повивальная бабка были арестованы вследствие вышепомянутых слов моих.

Размышляя о всем случившемся и стараясь отдать себе в том отчет, я в то же время узнал от слуг моих, что прислуга генерал-адмирала говорила им, что в течение трех недель с самого раннего утра безотлучно находилось в саду моем неизвестное лицо, которое записывало всех приходивших ко мне. При этом известии, собравшись с мыслями, я убедился, что это было справедливо и что лицо это был адъютант генерал-адмирала, которого я, против обыкновения, видел в своем саду по утрам и по вечерам; но, не подозревая, чтобы я мог быть подвергнут подобного рода инквизиции и чувствуя совесть свою спокойною, я не обратил на это никакого внимания, тем более что люди генерал-адмирала почти постоянно находились в саду для наблюдения за рабочими. Слуги мои сказали мне также, что они слышали от людей графа Апраксина, что в эти три недели я ни разу не выходил из дома без того, чтобы за мною не следили издали двое солдат, дабы видеть, с кем я буду разговаривать дорогою. Это мне показалось правдоподобным, в особенности когда я припоминал слова барона Шафирова, что на меня обращено более глаз, чем я думаю.

В ночь с 14-го на 15-е у меня были лихорадка и сильное нервное волнение, так что я послал за доктором и не вставал с постели. Глубоко огорченный арестом хирурга Говея и повивальной бабки, я послал, несмотря на свою болезнь, просить секретаря Веселовского посетить меня. Он действительно приехал, и тогда жена моя и я с чистосердечием убеждали его, что эти люди ни в чем не виноваты, и упрашивали его об освобождении их, и в особенности бедной повивальной бабки, потому что жена моя, находясь в последнем периоде беременности, боялась, чтобы все испытанные ею тревоги не ускорили родов ее. Г. Веселовский обещал хлопотать об этом и вместе с тем просил меня передать ему ответы мои на сделанные мне накануне вопросы, но в ответах этих не упоминать о последнем пункте, относящемся до объявления моего, что не я автор оскорбительного для вице-канцлера и для г. Остермана письма, присовокупив, что отрицание это может быть предметом особого частного письма, которым его превосходительство удовлетворится. Я ответил, что не в состоянии был писать, как может это видеть сам г. Веселовский, но что как только мне будет лучше, то я охотно напишу требуемое письмо. После того г. секретарь удалился. После обеда волнение мое уменьшилось и, чувствуя себя несколько лучше, я написал это письмо весьма краткого содержания и приложил к нему открытое письмо на имя зятя моего, Филиппа фон Свиндена, в котором уведомлял его о несчастиях, происшедших со мною. Я послал эти оба письма к г. Веселовскому, прося его передать первое г. вице-канцлеру, а второе, по прочтении его, возвратить для отнесения его на почту моему человеку, которому я для этой цели дал печать свою. Кроме того, я просил его убедительно выхлопотать освобождение несчастной повивальной бабке для того, чтобы после всего уже перенесенного мною я не имел несчастия лишиться еще и жены моей вследствие отсутствия необходимой помощи. Вечером, после 8 часов, слуга мой, возвратясь, донес мне, что барон Шафиров, дав ему лично письмо мое на имя зятя, сказал: «Кланяйтесь от меня вашему господину и передайте ему, что мы не можем отправить этого письма, потому что в нем написана одна только ложь; он не арестован и дом его не окружен солдатами. Если он желает писать, то чтобы по крайней мере писал правду». К этому слуга мой присовокупил, что г. Веселовский, со своей стороны, сказал ему, что повивальная бабка не может быть выпущена на свободу, потому что она была слишком болтлива; да к тому же есть кроме нее много бабок — шведок и финляндок, к которым может обратиться моя жена. Ответ этот еще более усилил мое отчаяние, потому что я видел, что мне не хотят дать возможности известить ваши высокомочия о моем положении и что имеют намерение очернить меня пред Высокими штатами и представить поведение мое в самых черных красках. Во всяком случае, я покорился в твердом уповании на Бога, на мою невинность и на покровительство ваших высокомочий и в полном убеждении, что в донесениях моих они не могли усмотреть ничего враждебного против царя и никаких злых умыслов, но, напротив, только искреннее желание добра правительству. С этою утешительною мыслию я вооружился терпением, но тем не менее преисполнен был горести по случаю отказа жене моей в той помощи, которой требовало критическое положение ее.

16-го числа я опять должен был оставаться в постели. В течение этого дня ко мне были присланы один за другим два секретаря канцелярии с приглашением явиться к вице-канцлеру. Я им ответил, что не в состоянии этого исполнить, но что если его превосходительство имеет что-нибудь сообщить мне, то чтобы поручил это секретарю. Затем в этот день никто более не являлся.

17-го утром, в 7 1/2 часов, прибыл ко мне чиновник канцелярии с приглашением немедленно явиться к канцлеру. Я ему ответил то же, что и накануне. 18-го между 9 и 10 часами утра приехал секретарь Веселовский, чтобы осведомиться о моем здоровье, на что я ответил ему, что об этом легко узнать по лицу моему. Тогда он передал мне ноту на немецком языке, в которой от меня требовали, чтобы, ввиду того, что в словесных ответах, данных мною при допросе 13-го числа, я показал, что во время пребывания в Москве и производства уголовного следствия я, подобно всем голландским негоциантам, находился в беспрерывном страхе, я назвал всех этих боязливых негоциантов или бы указал на одного из них; в случае же отказа с моей стороны со мною поступлено будет как с лицом, не облеченным никаким официальным характером. На это требование я возразил, что совершенно будет лишним называть некоторые имена, потому что не одни только голландцы, но все без исключения иностранцы были в это время в таком же страхе, как и я. Кроме того, я заметил, что никто не имеет права лишить меня характера, которым я облечен, исключая ваших высокомочий, моих единственных судей, и что с этой минуты я не буду давать никому никакого ответа, ни объяснения, горько упрекая себя, что выказал столько слабости, но что я надеялся быть оправданным, тем более что поведение в отношении меня барона Шафирова было беспримерно грубо и что со мною поступают самым странным и необъяснимым образом: не только не удовольствовались полным нарушением международного права, но мне еще препятствуют довести до сведения штатов о моем бедственном положении и обвиняют меня во лжи. При этом я спросил г. Веселовского, будто неправда, что дом мой был занят майором, лейтенантом и сержантом, которые охраняли все его выходы и входы и посредством топора взломали дверь моего рабочего кабинета, вскрыли бюро, и что не есть ли это настоящий арест. Он ответил мне следующее: «Это продолжалось только до тех пор, пока я не забрал ваши бумаги; после того у вас оставлены были только один лейтенант и шестеро солдат». Таким образом, возразил я, могут сказать, что я не находился под арестом до 11 1/2 часов вечера, когда, по приказанию г. Толстого, удалилась стража, состоявшая из лейтенанта и восьми, а не шести, как говорите вы, солдат; но я не так понимаю вещи, и вы можете сказать барону Шафирову, что он сам при выходе моем из канцелярии объявил мне громким голосом, что я нахожусь под арестом, и что я не думаю выходить из дома, доколе не получу приказаний от ваших высокомочий и не узнаю, как приняли вы известие об оскорблениях, которым подвергся ваш резидент. В то же время я объяатяю вам, что пусть призывают меня сто раз в канцелярию, я туда не пойду, не имея никакого желания вновь слышать дерзости барона Шафирова и подвергать мою жизнь опасности вследствие всех тяжелых испытаний, вынесенных мною. Г. секретарь Веселовский потребовал, чтоб я переписал набело мои ответы и чтоб я вычеркнул из них то, что относится до барона Шафирова, потому что его превосходительство удовольствовался письмом моим. На это я ответил, что не сделаю ни того ни другого, что я сожалею об оказанной мною уступчивости, но что сделано, того не вернуть. Он спросил меня также, не имел ли я каких-нибудь частных корреспонденции; я ответил утвердительно, присовокупив только, что они не заключают в себе ничего предосудительного и могущего причинить вред его величеству.