Майкл Масманно - Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939–1945

И чтобы не выдать той тревоги, которую вызвал в нем этот вопрос, он попытался провести параллель с немецкими мирными гражданами, которые были убиты в результате авиационных налетов союзников (кстати, цифра сопоставима – не менее 600 тысяч немцев погибло в тылу от бомбежек союзной, большей частью английской авиации. – Ред.), а затем снова провозгласил: «Я не готов и не вправе сегодня давать моральную оценку того приказа».

Но Хит не был удовлетворен этим и не собирался позволить, чтобы вопрос так и повис в воздухе без ответа. Он поставил вопрос таким образом: как Олендорф повел бы себя, получив прямое указание сделать что-то, что было бы для него трудновыполнимым.

«Если бы вы получили от Адольфа Гитлера приказ убить того, в ком течет ваша родная кровь, выполнили бы вы его или нет?»

Олендорф парировал удар: «Я полагаю, что этот вопрос является несерьезным». Но на самом деле вопрос далеко не казался Олендорфу таким уж несерьезным. Кроме пятерых детей, у него были сестра и два брата.

Хит продолжал свой жестокий допрос: «Итак, я понял, что, если речь идет об одном человеке и о приказе его убить, здесь возникает почва для размышлений о моральном аспекте этого приказа. Если же дело касается тысячи людей, то в данном случае речь идет лишь о цифрах?»

Бледное лицо Олендорфа стало белым, как пергамент, когда он сердито ответил: «Господин обвинитель, я думаю, что только вы один истолковали мой ответ подобным образом. И здесь речь ни в коей мере не идет об одном лице. Давно произошедшие в истории события привели в том числе и к тому, что совершалось в России, и вы требуете от меня дать моральную оценку всего этого исторического процесса. Однако я отказываюсь давать ее по причинам, которые изложил выше. Так подсказывает мне моя совесть».

Хит продолжал наступление еще более активно: «Предположим, вы нашли в Советской России свою сестру, и она оказалась причисленной к той категории людей, например к цыганам. Она оказалась даже не еврейкой, а членом цыганского табора. И вот ее приводят к вам для того, чтобы вы осудили ее на казнь за принадлежность к группе цыган. Как бы вы поступили в этом случае? Она оказалась там в ходе исторического процесса, как вы об этом говорили».

Олендорф попытался тянуть время. Подмигнув, он дал своему адвокату сигнал, чтобы тот вмешался. Доктор Ашенауэр, высокий, темноволосый, в своей длинной черной мантии, несколько походил на актера шекспировских времен; вот он картинно встал и, выражая протест своего клиента, продекламировал: «Я возражаю против этого вопроса и прошу не принимать его. Это не вопрос для перекрестного допроса».

Обвинение настаивало на своем вопросе. Олендорф выражением лица призывал адвоката не снимать протест. Ашенауэр поднял руку в черном рукаве мантии и повернулся к суду: «Я прошу, чтобы суд принял решение по поводу моего возражения».

Я посоветовался со своими коллегами, и мы приняли решение, что обвиняемый должен ответить на этот вопрос.

Я объяснил Олендорфу, что вопрос, конечно, был необычным и, конечно, не должен был быть задан в суде, но в данном случае речь идет не о простом заседании суда, а о процессе, где одной из сторон предъявлено обвинение в убийстве 90 тысяч человек. А при этих обстоятельствах вопрос был правомерен, поскольку ответ на него должен был пролить свет на то, как обвиняемый лично относился к приказу фюрера.

Но Олендорф все же не был убежден в том, что должен отвечать на этот вопрос. Мне пришлось пояснить, что подсудимый признал приказ фюрера как направленный на убийство беззащитных людей.

«Вы признаете, что при нормальных обстоятельствах такой приказ считался бы невероятным и невыполнимым, но, по вашим же словам, сложившиеся обстоятельства не были обычными. И поэтому то, что в нормальной обстановке было бы воспринято с испугом и осуждением, в тех обстоятельствах было расценено как необходимый долг».

Далее я решил все же добиться от подсудимого ответа на вопрос, заданный Хитом: «Предположим, что при выполнении своего служебного долга вам пришлось столкнуться со случаем, когда среди сотен незнакомых людей было необходимо принять решение о казни кого-то, кого вы хорошо знали».

Олендорф колебался только одно мгновение, а затем, бросив мимолетный взгляд на Хита, которым, казалось, готов был смахнуть его из зала суда куда-нибудь подальше, он во всеуслышание объявил, что при таких обстоятельствах ему пришлось бы действительно расстрелять свою сестру: «Если бы это было продиктовано обстоятельствами, которые вписываются в рамки приказа и являются абсолютно необходимыми с военной точки зрения, мне пришлось бы исполнить приказ».

Несмотря на то, что Олендорф был готов расстрелять по приказу Гитлера собственную сестру, он объяснил, что испытывал бы те же чувства при необходимости расстрела кого бы то ни было. Он не испытывал вражды по отношению к осужденным.

«Я никогда не ненавидел противника и любого врага и не испытываю этого сейчас», – заявил он, обратив свой взор на журналистов, сидящих в кабине прессы, будто призывал общественное мнение подтвердить его моральную щепетильность.

Он убивал евреев и цыган за их историческую вину, будь то в настоящем или прошлом, но он не испытывал к ним злобы. Фактически тем самым он признал, что испытывал некоторую антипатию к приказу Гитлера, который требовал от него убивать безоружных гражданских лиц. Это послужило причиной следующего вопроса: «А не могли бы вы после некоторого периода попытаться уклониться от выполнения этого приказа, например по болезни?»

Он застыл в кресле свидетеля, как бы показывая на невидимые погоны у себя на плечах.

Может быть, председатель суда пытается оскорбить его?

«Если бы я отказался от моей должности, тем самым я предал бы своих подчиненных», – заявил он ледяным тоном.

Проявляя трогательную заботу о благополучии своих солдат, он и мысли не допускал о том, что, если он покинет свой пост, его место будет занято другим, кто будет таким же «чутким и заботливым». Все более громким голосом, полным гордости и морального удовлетворения, Олендорф добавил: «Несмотря ни на что, я считал это своим долгом и продолжаю думать сегодня, что это понятие долга является более высоким, чем дешевые аплодисменты, которые мог бы заслужить, если бы в то время предал своих людей, прикрывшись несуществующей болезнью».

Позже, на следующем допросе, Олендорф признался, что еще до суда он предвидел, что его могут спросить, почему он не стал прятаться, симулировав болезнь, для того чтобы избежать выполнения того, что, по его собственным словам, он не хотел делать. Поэтому ответ был у него готов заранее. Но каким бы проницательным ни был Олендорф, это не спасло его от необходимости сделать еще более убийственное признание в момент, когда он не ожидал обвиняющего вопроса. Если его совесть действительно беспокоили факты убийств безоружных людей, у него были возможности другим способом избежать работы убийцы, не симулируя болезнь. Его эйнзатцгруппа действовала в зоне ответственности немецкой 11-й армии, с командованием которой он имел указание сотрудничать. Похоже, командующий армией был не такого высокого мнения об офицерах СС, так как позднее между ним и Олендорфом возникли трения. Олендорф рассказывает об этих разногласиях так: «Меня вызвали к начальнику штаба полковнику Велеру. Он принял меня со словами, что, если взаимодействие между армией и моими людьми не улучшится, он будет ходатайствовать, чтобы меня отозвали в Берлин».