Николай Веретенников - Володя Ульянов

В ненастные дни в Кокушкине, под монотонный шум дождя, собрав у рояля в кружок ребят, тетя Маша образно рассказывала содержание оперы Верстовского «Аскольдова могила», дополняя рассказ музыкой и пением.

Я так ярко помню эту сценку, что, кажется, если бы умел рисовать, то мог бы ее детально воспроизвести. Володя и Оля, музыкальные по натуре, внимательно вслушиваются в музыку и пение. Маленький Митя, всецело поглощенный фабулой, не сводит своих разгоревшихся карих глаз с тети Маши. Старшие, Аня и Шура, временами отрываются от книги или тихой беседы, тоже слушают, а взрослые, чтобы не помешать, стараются потише проскользнуть по домашним делам. Мы все сидим затихшие, притаившиеся, завороженные.

У колыбели маленького Володи, по рассказам моей матери и старшей сестры Любы, тетя Маша пела песню, слова которой всем нравились. Я помню, как позднее в Кокушкине декламировали и напевали отдельные строчки этих стихов.

Вот несколько строк из них:

Автора этих стихов, к сожалению, установить не удалось.

Илья Николаевич и тетя Маша с нами, ребятами, очень часто ходили в лес за грибами и ягодами. Илья Николаевич шутил: «Нужно ягод насбирать и детей не растерять».

Ходили километра за полтора, два от дома — на Бутырскую мельницу, у сосновой рощи на высоком берегу реки, или в Черемышевский сосновый лес, который мы называли «Шляпа». Он был виден издали. Круглой формой, высокой серединой и низкими краями он напоминал громадную шляпу, брошенную среди желтых полей. Ходили и в «Задний» лес, через овраг, любимой дорогой тети Маши. Здесь она часто гуляла по вечерам.

Во время прогулок декламировали любимых поэтов — Некрасова, Пушкина, Лермонтова, пели хором запрещенные песни, студенческие, «Песню Еремушке», «Утес Стеньки Разина» и другие.

Проходя по деревне, тетя Маша приветливо разговаривала со встречавшимися крестьянками. У нее везде были старинные приятельницы. Они дружески называли тетю Машу и мою маму Машенькой и Аннушкой.

У тети Маши сохранились с ними очень теплые отношения, и она всегда привозила им гостинцы.

Илья Николаевич тоже часто беседовал с крестьянами, присаживаясь на завалинки у изб.

На прогулки Илья Николаевич, по настоянию тети Маши, брал пальто или плед, называя их «наслоениями». Он легко поддавался простуде.

Ездили мы и в соседний, так называемый «Передний», лес с самоваром. В этом лиственном лесу на полянке росла одна-единственная сосна и две дикие яблоньки. Здесь мы располагались и разводили костер. Если находили яблоки, то пекли их вместе с картошкой, хотя они, как сырые, так и печеные, были совершенно несъедобны.

За водой надо было ходить к ключу. У этого ключа был зверски убит лесник с целью ограбления. Еще сохранились два нетолстых засохших деревца, к которым был привязан несчастный лесник его убийцами.

Об убийстве мы знали, и, когда приходилось идти за водой к ключу, даже более старших одолевал какой-то безотчетный, суеверный страх.

Но Володя был чужд всякого суеверия и смело предлагал идти за водой.

— Разве ты не боишься? — спрашивали его.

— Чего?

— Да убитого… лесника…

— Гиль! Чего мертвого бояться?

Любимое словечко у Володи в ту пору было «гиль», причем в его произношении буква «л» как бы звенела. Если кто-либо, по его мнению, говорил глупость, несуразность, чепуху, то он коротко и резко произносил: «гиль» — маленькое словечко, которое тогда я не слышал ни от кого другого.

В произношении Володи в детстве буква «р» рокотала, как бы удваиваясь. С годами резкое произношение звука «р» все более и более сглаживалось.

Илья Николаевич тоже не совсем правильно выговаривал этот звук, но иначе: буква «р» у него как бы выпадала.

Набегавшись за день, мы не любили рано вставать, но засиживаться поздно нам нравилось.

Вечером, проголодавшись, Володя говорил:

— Я голоден как волк. Пойдем попасемся.

И мы отправлялись в «Первый», ближайший к дому, овраг, где в изобилии росли малина, крыжовник и смородина вперемежку с крапивой. Уплетали ягоды прямо с кустов, заедая хлебом.

Фотографические карточки Ильи Николаевича, по-моему, хорошо передают его лицо. Роста он был небольшого, худощавый, очень подвижной, с выразительными карими глазами, часто оживляемыми улыбкой.

Вставал Илья Николаевич рано и один уходил купаться. Мы очень любили его сопровождать, но купальни была плоха, под тяжестью оравы ребят тонула, и зачастую платье и обувь всплывали. Вот почему он и старался уйти пораньше, без нас, хотя очень любил детей.

Он часто рассказывал сатирические произведения М. Е. Салтыкова-Щедрина, шутил и напевал.

Шутки Ильи Николаевича вызывали неистовый хохот и восторженный визг ребят.

Однако, любя шутки, Илья Николаевич никогда не позволял нам смеяться над людьми.

Помню, был такой случай.

В Кокушкине пускали самодельные ракеты; они взлетали очень высоко. И вот присутствовавший при этом одни знакомый, считавший себя культурным и образованным человеком, обратился к Илье Николаевичу с вопросом:

— А что, я думаю, некоторые из высоко взлетающих ракет долетают до звезд?

Мы, ребята, расхохотались, услышав такое предположение от человека, так много о себе мнившего. Но Илья Николаевич остановил наш бестактный смех только взглядом и серьезно и просто объяснил всю нелепость такого предположения.

Позднее, уже когда этот знакомый ушел, Илья Николаевич очень мягко и ласково разъяснил нам неуместность нашего смеха, указав, что одно только незнание — совершенно недостаточный повод для насмешки и нельзя оскорблять человека пренебрежением.

Это наставление Илья Николаевич сумел сделать в такой форме, что оно никого из нас не обидело и осталось в памяти на всю жизнь.

Хотя открытый, задушевный смех и у Володи и у Ильи Николаевича был одинаково заразителен, но в смехе их было и резкое различие: Илью Николаевича смех как бы одолевал, он не в силах был остановиться, смеялся безудержно, иногда до слез, отмахиваясь руками, даже если они были чем-нибудь заняты: зонтиком, корзинкой с грибами, тростью и т. п.