Рада Аллой - Веселый спутник. Воспоминания об Иосифе Бродском

А уже из Парижа я писала Люде письма, в которых все пространство между «здравствуй» и «до свиданья» заполняла, тщательно — в обход цензуры — переписывая новые стихи Иосифа, которые она иным способом не могла, еще лет десять, получить: «Пятая годовщина», «Колыбельная Трескового мыса»… Перед моим отъездом Люда перепечатала не только все собранные стихотворения, но и переводы Иосифа. Этот, последний, том мне вывезти не удалось. Однажды ко мне обратился Игорь Ефимов с предложением издать переводы с разных языков с параллельными текстами, замечательная идея, только, увы, у меня тогда нечего было ему предложить. Получила я эти листочки лишь много лет спустя, когда это стало уже неактуально. Тут и пьеса Стоппарда, и много стихов Джона Донна (в том числе и варианты к «Элегии на смерть леди Мархэм»), Константина Кавафиса, Эндрю Марвелла.

И среди этих листочков нахожу копию недатированного письма Иосифа, адресованного «милой Стелле» (очевидно, редактору издательства). В нем говорится:

«Посылая Вам сделанные исправления и, опасаясь, что они Вас не вполне удовлетворят, хочу сказать следующее.

В тех немногих случаях, когда я отходил от текста (особенно в Заговоренных дрожках), я сделал это вовсе не по неспособности сочинить нечто адекватное оригиналу, а исходя из представления о читателе, которому вообще следует давать елико возможно больше лазеек в новом для него мире. А мир Заговоренных дрожек для русского читателя, в общем, новый. Для поляка магистр черной магии, Краковский пейзаж, латынь и потусторонние шутки могут быть немотивированными — все это известно с детства.

А для нашего читателя это немного темновато. Поэтому буквализм в переводе этих стихов, по-моему, рискован. Чуть длинней, чуть живописней — зато понятней. И (опять же по- моему) малость пластичней. Прочтя этот перевод, я думаю, читатель не станет думать о Галчинском хуже, а этого-то и надо.

У Вас, впрочем, могут быть и принципиальные соображения, принципиальные идеи о переводе, о том, каким он должен быть. Ну — как я понимаю — Вы сможете их осуществить: Вы сами говорили о «конкурирующих переводах». Я ей-богу не возражаю.

Что же касается Коня в Театре, то я, честное слово, не знаю, что там следует менять. По-моему, ничего не надо. «Наклонился слева» — понятно, кривотолков не вызовет. На две строчки, кажется, больше. Ну так за них можно ведь не платить. По- моему, ведь вообще платят, исходя из кол-ва строк в оригинале.

Простите, что не стал переводить Седьмое небо, но это посредственные, на мой взгляд, стихи, хоть и длинные, а значит — выгодные.

И чувствую, и не чувствую себя виноватым

Ваш (И. Бродский)»

О решении уехать Иосиф сообщил мне уже где-то в начале мая. В то время я очень увлекалась разными пресмыкающимися и земноводными, соорудила два террариума, где жили задумчивая саламандра по кличке Саломея, полуметровый желтопузик и несколько прелестных гекконов. Всю эту живность, абсолютно безвредную и, на мой взгляд, очаровательную, Иосиф рассматривал с расстояния не меньше метра, опасливо и без всякого энтузиазма. Конечно, мои звери ничуть не походили на любезных его сердцу кошек, что шастают по дому, все время попадаясь под ноги, и роняют повсюду шерсть и слюну! Мне показалось, что Иосиф даже на минуту забыл о занимавших его в связи с близким отъездом проблемах — настолько отвратительное впечатление произвел на него мой террариум. Ему и так было очень некогда, но тут он особенно заторопился уходить, выразив свое отношение к моему хобби таким образом: «Если бы я был мужчиной, я бы этого не вынес». Тут уж я обиделась — за своих питомцев и за эту формулировку, на которую он не имел никаких оснований — и ответила в пандан: «Видишь, как хорошо, что ты не мужчина».

Этим обменом любезностей завершилась наша последняя встреча в отечестве (проводы в Пулково не в счет).

С июня 1972-го новости об Иосифе я получала только на Пестеля. В силу дикости и интровертности характера никогда не приходила туда 24 мая, на традиционный сбор, справлять день рождения, стеснялась, хотя знала, что Иосиф обязательно звонил в этот вечер домой, но пересилить себя не могла. В другие дни приходила нередко, послушать рассказы Марии Моисеевны и Александра Ивановича про Осино местонахождение и звонки из разных городов и стран, звучавших волшебно и таинственно. Мария Моисеевна вообще хорошо ко мне относилась, потому что любила Эдика, такого обстоятельного и положительного, и считала, что он «хорошо влияет на Иосифа». Но благосклонно потом отнеслась и к Володе и очень понимающе к нашему отъезду. Когда мы пришли прощаться, она достала из буфета и подарила на память эмалевую солонку, которая и сейчас у меня, и я с удовольствием передала бы ее Нюше, если ее интересует отцовская родня.

За три года, которые нам оставались до эмиграции, иногда, но очень редко, доходили и стихи. Помню разговор по поводу «Лагуны» с одним нашим общим приятелем, большим поклонником Иосифа, который очень сокрушался, полагая, будто слово «граппа» есть чистый галлицизм и «иностранные» слова будут занимать все больше места в его поэзии, замещая отечественные. Я же доказывала, что граппу встречала много раз в русских текстах и что Иосиф вполне мог бы употребить это слово и до отъезда. (Забавно, что на днях я случайно обнаружила на сайте, предлагавшем туристические поездки состоятельным россиянам, в разделе про Италию всю строфу про «постояльца, несущего в кармане граппу», после чего было сказано: «Бормоча эти строки из Бродского, откупорьте бутылку».)

Мой второй брак принес мне друзей нового призыва, это были главным образом сценаристы и режиссеры, которые закончили ВГИК уже будучи профессионалами в какой-то иной области. Тогда было очень распространено получение второго высшего образования. Так случилось, что в этой среде мне уже пришлось культуртрегерствовать: Бродского, который к тому времени эмигрировал, они не знали или знали мало, я давала им свои кассеты с записями стихов, и они их часто слушали. Одна наша компания снимала комнату в доме, где ниже этажом жил какой- то отставной военный, ненавидящий молодежь и ее образ жизни. Он регулярно писал жалобы в домоуправление, вел для этого специальный дневник злодеяний, и нашим друзьям приходилось ходить объясняться. В одной такой кляузе значилось: «Пришли в 10 часов. Молились». Это была его интерпретация услышанной сквозь перекрытие магнитофонной записи Иосифа!

Все, кто слышал, как Иосиф читает свои стихи, никогда не забудут его манеру чтения, не спутают ее ни с чем другим. Это не удивительно. Удивительно, что многие называют эту манеру пением, заклинанием, ворожбой, чуть ли не камланием. Мне все это ужасно странно слышать. На мой взгляд, это был абсолютно адекватный и единственно возможный способ донести до слушателей смысл стихотворения, точно передать то, что поэт хотел в нем сказать. Как мы не смотрим на лица пианистов или скрипачей, которые искажаются — вплоть до гримасы — во время исполнения, а наслаждаемся результатом усилий, так и мелодика стихочтения Бродского — лишь инструмент для извлечения смысла.