Стефан Газел - Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней

– Может, расстрелять ублюдков, и дело с концом? – спросил сержант.

– И как вы себя будете после этого чувствовать?

– Но они убили четырнадцать наших парней и несколько мирных жителей.

– Они, безусловно, заслуживают смерти, но в штабе могут попытаться выбить из них хоть какую-то информацию. Так что препроводите их под конвоем в Жешув, – приказал я.

Неожиданно один из немцев закричал, с едва различимым иностранным акцентом, по-польски.

– Они никогда не заставят нас говорить! Никогда! Можете расстрелять нас, проклятые поляки! Мы все равно уничтожим вас! Вермахт покончит с вами. На земле не останется ни одного поляка! Мы...

Ему не удалось закончить фразу. Тяжелый кулак сержанта свалил немца с ног.

– Немедленно доставьте их в штаб, живыми! – заорал я. – Теперь я не могу ручаться за себя.

Пока один из сержантов занимался погрузкой пленных и охраны в грузовик, чтобы ехать в штаб в Жешув, другой доложил, что все дома и ферма осмотрены. Немцев нигде нет. Наши потери составили четырнадцать человек. Немцы потеряли восьмерых, а четверо были взяты в плен.

– Как они узнали о нашем расположении, пан лейтенант? Шпионы? – спросил сержант.

– Думаю, они засекли наши передатчики, сержант. Кстати, передатчики не пострадали?

– Один изрешетили пулями – он полностью вышел из строя. Да, а что делать с нашими погибшими солдатами, пан лейтенант?

– Похороните, сержант. Сделайте это как можно скорее, потому что нам, возможно, придется скоро сниматься с места.

– Есть, пан лейтенант.

Я пошел взглянуть на своих погибших солдат. Они лежали на земле в ряд, руки по швам, словно по стойке «смирно». Двоих смертельно ранило в голову; кровь из ран уже не текла. Остальные получили смертельные пули в разные части тела, и только красные пятна на форме указывали места поражения. В отдалении, наблюдая за солдатами, копавшими могилу, стояли плачущие женщины с детьми.

Я отошел и присел на бревно за сараем, чтобы собраться с мыслями. Отсюда мне была видна постепенно растущая куча земли, которую солдаты, выкапывающие могилу, выбрасывали на поверхность; самих солдат уже не было видно, и несколько женщин, которые обмывали лица погибших. Воду в ведрах они принесли с фермы.

Я обдумывал случившееся, прикидывал, что должен буду сказать во время похорон, когда неожиданно откуда-то из-за моей головы раздались автоматные очереди, и несколько женщин упали в могилу. Остальные бросились бежать.

Я мгновенно понял, что в сарае остался немец, который, вероятно, глубоко зарылся в сено, когда мои люди обшаривали окрестности. Теперь он вел беглый огонь через щель в сарае, расположенную чуть выше моей головы. Я уже осматривал сарай и знал, что в нем две двери: одна, довольно большая, в которую могла въехать телега, и вторая, поменьше, за углом, как раз напротив того места, где расположился стрелявший.

Почти вжимаясь в стену, я дополз до маленькой двери, лежа на земле, приоткрыл ее и вполз в сарай. Я лежал на земляном полу, а за невысокой перегородкой на тюках сена стоял немец и стрелял в бегущих по двору женщин. Я поднял револьвер и стал целиться в его силуэт, но мне мешала деревянная перегородка. Я передвинулся немного вправо и случайно уронил вилы. Немец повернулся, но я успел припасть к полу. Он сполз с тюка, собираясь найти источник шума, и я решительно выстрелил ему прямо в лицо. Он с грохотом упал на пол, а я продолжал стрелять, пока не использовал все патроны, хотя знал, что сразу убил его. Отбросив ставший бесполезным револьвер в сторону, я перевернул немца на спину. Я попал ему в голову и теперь смотрел, как из раны ручьем льется кровь.

Тут я заметил липкую от крови карту, торчащую у него из кармана, и нагнулся за ней. Это спасло меня, поскольку в это время на меня прыгнул сверху еще один немец, но он, видимо, не ожидал, что я нагнусь, и промахнулся. Револьвер был пуст, и, не долго думая, я схватил вилы и ткнул ему в живот, когда он бросился на меня. Он охнул и рухнул на пол. Я выдернул вилы и стал наносить ему удары ими до тех пор, пока он не перестал подавать признаков жизни. Тогда я опустился на пол рядом с ним, чувствуя смертельную усталость.

Мы похоронили наших людей вместе с женщинами, застреленными двумя немцами, с которыми я расправился. Затем, получив приказ двигаться в восточном направлении, мы снялись с места. Наша колонна – грузовики и фургоны с радиооборудованием и людьми – ехала по дорогам, забитым гражданским транспортом, машинами, телегами, детскими колясками (в некоторых сидели дети, некоторые были нагружены вещами, чемоданами) и тысячами беженцев.

День за днем почти три недели мы отступали на восток. Противник не давал нам покоя, обстреливая с воздуха, сбрасывая небольшие группы парашютистов. В царившем хаосе мы получали противоречивые приказы... или не получали вообще никаких.

17 сентября 1939 года мы вошли во Львов, где происходила перегруппировка наших южных армий. Я получил приказ разместить свою роту на Высоком Замке – отдельно стоящем холме, с которого был виден весь город. Именно здесь мои радисты получили первое сообщение о нашей победе в войне, когда в битве за город было уничтожено больше сотни немецких танков и бронемашин и немцы отступили на безопасное расстояние. Мы ликовали. Ходили слухи, что приземлился британский самолет с подкреплением и что британо-французская экспедиционная армия вошла в Балтийское море.

Но наше счастье длилось недолго. Немцы перешли в атаку, и, хотя им не удалось взять город, они вошли в северные предместья. Несколько дней продолжались тяжелые бои, в течение которых мои люди, не занятые работой на радиопередатчиках, отражали нападение немецкой пехоты, пытавшейся взять господствующую высоту. Немцы не смогли использовать танки, и нам удалось отбросить их с Высокого Замка.

Неожиданно немцы отступили в западном направлении, и в городе воцарилась непривычная тишина. Теперь в небе над городом стали появляться новые, незнакомые нам самолеты. Их эмблемой была не свастика, а серп и молот. Русские заключили с немцами сделку, договорившись поделить между собой Польшу, и занимались рекогносцировкой местности.

В то время мы, конечно, не владели точной информацией, а пользовались исключительно слухами. Нам все еще хотелось думать, что Англия и Франция не оставят нас в беде.

26 сентября мои радисты поймали радиосообщение. Оно велось на плохом польском языке, с сильным акцентом. В нем говорилось:

«Польские крестьяне и рабочие! Победоносная Советская армия, которая принесла свободу на советскую землю, идет освобождать вас от капиталистов и помещиков, под чьим игом вы находились в течение многих лет. Мы идем как освободители и друзья. Мы идем дать вам свободу! Мы – ваши друзья! Мы – ваши освободители! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»