Генрих Гофман - Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера

– Партия будет так же потрясена, как и остальной мир, – возразил Гитлер, – но члены моей партии знают меня и верят мне. Они знают, что я никогда не откажусь от моих коренных принципов, и поймут, что главная цель моего последнего гамбита состоит в том, чтобы устранить восточную угрозу и таким образом способствовать скорейшему объединению всей Европы, конечно под моим руководством.

В конечном итоге Гитлер оказался не совсем прав, когда оценивал реакцию членов партии. На следующее утро в саду Коричневого дома лежала куча из сотен партийных значков, их посрывали с себя разъяренные и разочарованные нацисты. Но, как я подозреваю, многие из них раскаялись в поспешных действиях и очень быстро приобрели себе новые значки.

Вскоре приехал Риббентроп из Фушля, своего замка в Зальцкаммергуте, и они с Гитлером удалились, чтобы переговорить с глазу на глаз. Когда они вышли, я спросил Гитлера, ехать ли мне с Риббентропом.

– Естественно, – ответил он. – Кроме того что вы будете фотографировать, у меня для вас особое задание. Немедленно отправляйтесь к Риббентропу и обеспечьте себе место на самолете.

Риббентроп отреагировал на мою просьбу недовольным жестом. Об этом не может быть и речи, сказал он, все места в салоне уже заняты, да и вообще с ним едет его собственный фотограф Лаукс. Очень жаль, но он не может снять с самолета ни единого человека – это попросту невозможно!

Я и ожидал чего-то в этом роде. У нас с Риббентропом всегда были трения. В его лице, как и в лице Бормана, я имел недоброжелателя, который стремился подорвать дружеский и личный характер наших отношений с Гитлером. Когда он отказывал мне в просьбе, его возражающая улыбка была не вполне лишена злорадства.

Но бедному Риббентропу не повезло. Я пошел прямо к Гитлеру, и вопрос был решен.

– Можете оставить кого-нибудь из своей свиты, – приказал он Риббентропу. – Задачу, которую я поручаю Гофману, нельзя доверить ни одному из ваших людей!

И Риббентроп удалился, сильно покраснев.

После того как Риббентроп покинул Оберзальцберг, Гитлер послал за мной.

– Я сообщил нашему послу в Москве графу фон дер Шуленбергу, что назначил вас своим особым эмиссаром и вам поручено передать мои приветствия и пожелания Сталину. Я сознательно отхожу от официальной и общепринятой процедуры, так как, посылая сообщение не через аккредитованного дипломата, я надеюсь придать личную нотку контакту со Сталиным, в который мы вступаем. Естественно, все это не помешает вашей работе в качестве фотографа. Но я хочу, чтобы, кроме этого, вы помогли мне составить объективное и непредубежденное представление о Сталине и его окружении.

Гитлер замолчал и снова стал мерить шагами огромный зал Бергхофа, время от времени рассеянно посматривая в гигантское окно на необычайно красивую панораму Унтерсберга и его любимых Зальцбургских гор. Потом он снова повернулся ко мне:

– Меня интересуют мелочи, которые часто остаются незамеченными, но порой позволяют гораздо яснее представить характер человека, чем доклады разных болванов из министерства иностранных дел! Так что, Гофман, в Москве смотрите в оба!

В таком же приподнятом настроении Гитлер сердечно попрощался со мной. На его сияющем лице были явно написаны радость и удовлетворение от большого успеха.

Естественно, поездка держалась в большом секрете. Но я все-таки хотел дать знать жене хотя бы то, что в ближайшее время не смогу вернуться в Мюнхен. Как всякая женщина, она умирала от любопытства, что же это за таинственное путешествие.

– Совершенно секретно! Ни о чем не спрашивай меня! – возразил я.

– Хайни, если это то, что я думаю, то я в полном восторге. Думаю, это самая удачная мысль Гитлера!

Моя вторая жена не относилась к страстным поклонницам Гитлера, и я нередко попадал впросак из-за ее колких замечаний, часто в точку. Поэтому на ее последний выпад я вообще не посмел ответить; даже у стен есть уши!

На следующий день мы уже были в воздухе – и мир ничего об этом не знал! Мы приземлились в Кенигсберге, там же и заночевали. Так случилось, что в тот самый вечер в гостинице открывался бар «Немецкий дом». Такую возможность нельзя было упустить, и мы провели веселенькую ночь.

Прямо из бара я отправился в аэропорт, где уже урчали моторы нашего самолета. Через несколько минут мы вылетели – на этот раз в Москву. Убаюканный ритмичным гулом моторов, я уютно устроился в кресле и скоро погрузился в безмятежный сон. Через мгновение – как мне показалось – какой-то надоеда похлопал меня по плечу, и сквозь полусон я услышал голос: «Посадка через три минуты!» Я пять часов проспал как младенец!

Первое, что я увидел при посадке, это нечто такое, что всего несколько дней назад показалось бы мне полной несуразицей, – серп и молот рядом со свастикой! После встречи в аэропорту наш посол граф фон Шуленберг пригласил нас поселиться в немецком посольстве, где в честь нашего прибытия устраивался торжественный вечер.

Нас поразило достойное Лукулла изобилие холодных закусок на фуршете. Мы не ожидали найти подобные вещи в Москве. Но посол объяснил, что все это привезено из-за границы, даже хлеб из Швеции, масло из Дании, а остальное из других стран. Это тоже поразило меня, но совсем в другом роде!

На ужине мы встретили всех аккредитованных в Москве дипломатов, среди них были генерал Кёстринг, немецкий военный атташе, который пробыл там несколько лет. Авторитетное мнение Кёстринга оказалось для нас весьма познавательно и пролило новый свет на Сталина и его политику.

– Ходят слухи, что Сталин при смерти – будто бы он так болен, что его держат для мебели, и прочее.

– Ничего подобного! – сказал он нам. – Этот человек в хорошей форме и отличается невероятной работоспособностью.

Что касается более широких политических вопросов, его взгляды были не менее интересны. В политическом смысле, сказал он, Сталин главным образом смотрит на Дальний Восток, в котором видит просторное поле для расширения власти и влияния Советского Союза.

– А как по-вашему, генерал, что на самом деле он думает насчет Гитлера и нацистской Германии? – спросил я, осмелев.

Кёстринг не имел на этот счет никаких сомнений.

– Нет другого человека, – подчеркнул он, – который был бы столь же искренне дружелюбен и готов помогать мне и графу Шуленбергу, как Сталин. Он много раз повторял нам – и я вполне уверен в серьезности его слов, – что питает глубочайшее уважение к фюреру, его политике и немецкому народу и что, невзирая на принципиальные различия между национал-социализмом и коммунизмом, не видит причин, почему эти две системы не могут уживаться бок о бок в мире и к взаимной выгоде.

О пакте, на заключение которого мы приехали, Кёстринг сказал, что, конечно, это брак не по любви, а по расчету, договоренность, выгодная обеим сторонам, но, несмотря на это, она, вероятно, просуществует многие годы.