Генрих Гофман - Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера

Неподалеку от штаб-квартиры стоял прелестный домик, из которого по соображениям безопасности выселили жильцов. Размещенные в нем солдаты показали мне маленькое обращение, которое нашли приколотым к двери: «Владелец этого дома – местный учитель немецкого языка. Он просит всех, кто может оказаться в нем, уважать его собственность. Бог да наградит вас!»

– Вы бы посмотрели, герр Гитлер, с какой любовью его соотечественники присматривают за садиком и как заботливо они относятся ко всему, что есть в доме, – сказал я, рассказывая Гитлеру об этом случае.

Он явно был очень доволен.

– Я не хочу, чтобы мои солдаты вели себя во Франции так, как вели себя французы на Рейне после Первой мировой! – Его лицо приобрело суровое выражение, когда он продолжил: – Я приказал всех мародеров расстреливать на месте, хочу добиться с Францией истинного взаимопонимания. Я предложу им очень легкие условия перемирия и заключу с французами самый великодушный мир, хотя это они объявили мне войну.

Потом мы поехали в Компьен. Я не мог удержаться от того, чтобы не сообщить Гитлеру о своих впечатлениях.

– Это место стало для французов чем-то вроде паломнического центра, – сказал я. – Обычно паломники покупают иконы и молитвы. Но здесь все покупают открытки и цветные картинки с подписанием перемирия 1918 года!

– Я не виню французов за это, – сказал Гитлер и сделал приглашающий жест. – Но теперь наша очередь, Гофман! Пойдемте дальше!

Так я запечатлел на фотопленке исторические события в том же самом железнодорожном вагоне в Компьенском лесу; как и у моих французских коллег в 1918 году, мои фотографии 1940 года разошлись до краев земли.

Пока мы ехали от «Вольфсшлюхта» до павшего Парижа, Гитлер сказал:

– Я так рад, что Париж спасен. Какая была бы тяжелая потеря для европейской культуры, если бы этот чудесный город пострадал [8].

Один случай он никак не мог забыть – когда побывал в опере.

– Это моя опера! – вскричал он весело. – С ранней юности я мечтал увидеть этот великолепный образец французского архитектурного гения!

Война, власть, политика – все было забыто, и он ходил по зданию Оперы, как будто собирался навсегда запомнить все его уголки.

Еще он посетил Дом инвалидов, где долго стоял в благоговейном раздумье, будто разговаривая с великим императором.

– Это был величайший и замечательнейший миг моей жизни, – тихо сказал он.

Осенью 1940 года завершилась подготовка к операции «Морской лев» – вторжению в Британию. Откомандированные войска уже сконцентрировались в районах высадки на побережье Ла-Манша, военно-морские и воздушные силы стояли наготове, и Гитлеру оставалось лишь нажать кнопку, чтобы операция началась. Британия тоже находилась в полной боевой готовности, с часу на час ожидая стремительной атаки… Но ничего не произошло.

Отказ от операции породил множество слухов и догадок. Все знали, что, разгромив Францию, Гитлер твердо намеревался сокрушить Великобританию; но в последний момент передумал и решил вместо этого напасть на Россию и, таким образом, повернул ход войны так, что итогами ее историки будут заниматься еще много лет.

Сам я не знал ни о планах, ни о подробностях операции «Морской лев», ибо в этом случае, как и во всех остальных, Гитлер следовал своему неизменному принципу: каждому отдельному человеку заранее нужно сообщать только те подробности, которые необходимы ему для выполнения своей роли в общем замысле. По этой причине события осеннего вечера 1940 года, кажется это было 19 или 20 сентября, не произвели на меня никакого особенного впечатления – в то время.

Я, как обычно, обедал в берлинской рейхсканцелярии и, явившись туда, ощутил какое-то сильное напряжение между приглашенными гостями. Я понял, что в тот день на совещании по положению на фронте участники высказывали диаметрально противоположные взгляды, и вся компания сидела как на иголках, ожидая прихода Гитлера в мучительной неизвестности.

– Если он все-таки отдаст приказ сегодня в десять вечера, – услыхал я слова штабного офицера, – мы принесем глупую и бессмысленную жертву. Нам это будет стоить тысяч жизней, а большая часть флота погибнет.

Пока я раздумывал над этим критическим замечанием, два офицера морского и воздушного штабов отвели меня в сторону.

– Герр Гофман, – сказал один из них, как только мы отошли на достаточное расстояние, чтобы нас не слышали остальные, – очень важно, чтобы в таких погодных условиях Гитлер не приступал к выполнению своего плана, и начальники штабов дали нам указание убедительно попросить вас помочь нам и уговорить Гитлера отказаться от его намерений.

– Каких намерений? – осведомился я.

– Пока я не могу этого сказать. Но если эта колоссальная операция начнется в такое ненастье, она окончится катастрофой для всей страны.

– И что же, господа, вы ждете от меня? Вы не хуже меня знаете, что если Гитлер на что-то решился, ничто и никто, даже Геринг и Ре дер, не могут заставить его передумать, и любая попытка его переубедить только укрепит его решение.

– Пусть так! Именно поэтому мы, военные, не смеем n пытаться с ним спорить. На сегодняшнем совещании штаб сделал все, что мог, но мы добились только отсрочки окончательного решения до десяти вечера сегодняшнего дня.

В голосе офицера звучала настойчивость.

– Ради бога, герр Гофман, придумайте какой-нибудь ваш знаменитый анекдот, постарайтесь увлечь его разговором, пока не пройдет десять часов.

Я, как обычно, сел слева от Гитлера и глубоко задумался. Хотя я по-прежнему не подозревал, о чем идет речь, мне было понятно, что проблема, какова бы она ни была, имеет жизненно важное значение. Затем я поймал себя на другой мысли. А что, если Гитлер прав, а военные советники ошибаются? Известно, что такое уже бывало раньше, и они слишком многого хотели от простого фотографа, прося его вмешаться и повлиять на решение Гитлера. Но военные придерживались столь единодушного мнения, что я решил попробовать выполнить их просьбу.

За столом Гитлер не любил говорить о делах, и, как только мы поднялись, я пустился в болтовню: поговорил о новостях, рассказал несколько последних анекдотов и перешел от сегодняшнего дня к байкам из «старых добрых времен», которые, как я знал, Гитлер очень любил. Я говорил о баварской революции 1918 года и последующих событиях 1919 года. Сначала Гитлер казался рассеянным и невнимательным, но это были увлекательные времена, а так как я сам находился в гуще событий, то история от повторения становилась только интереснее. Постепенно я завладел его вниманием, наконец он полностью погрузился в разговор и стал засыпать меня вопросами. Эти вопросы оказались неожиданной удачей и дали мне возможность и дальше молоть языком, в противном случае я просто не знал бы, что делать, поскольку запас историй подходил к концу. У меня уже начинала кружиться голова, как вдруг Гитлер поднялся.