Генрих Гофман - Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера

Однажды в самый разгар ночи американцы привезли какую-то женщину, которая оставалась для всех нас загадкой. День за днем, неделю за неделей она молча сидела в сторонке и постоянно читала или вязала. Сначала мы думали, что она, наверно, шпионка, которую довольно неуклюже внедрили к нам; но страдания, которые явно причиняла ей ситуация, и постоянное выражение горя и растерянности на ее лице, казалось, отметали эту возможность, если только она не была законченной актрисой. И вдруг она пропала так же тихо, как и появилась; позднее мы узнали, что это жертва ошибочного опознания – ее арестовали вместо однофамилицы.

В другой раз к нам приехал молодой человек в поношенном костюме и с потрепанным чемоданчиком. Он представился Штрайхером-младшим и пробыл с нами всего одну ночь, чтобы на следующее утро попрощаться с отцом, прежде чем того казнили.

Тех, кто свидетельствовал в защиту, было совсем немного. Среди них был шведский промышленник Бингер Балерус, который давал показания в пользу Геринга. Этот культурный и доброжелательный швед категорически возражал против того, чтобы его помещали под охрану, но, когда ему объяснили, что его будут охранять ради его же безопасности и что охрану предоставляют свидетелям из нейтральных стран, он побрюзжал, но согласился. На суде он сделал долгое и обстоятельное заявление, в котором сказал, что Геринг приезжал в его загородный дом в августе 1939 года, чтобы встретиться с шестью британскими политиками, и заверил их, что сделает все возможное, чтобы сохранить мир, и в особенности постарается не допустить войны между Британией и Германией.

Как я сказал, свидетели приезжали и уезжали, но Гофман оставался. Больше года я невольно находился в центре событий, последовавших сразу же за падением Германии. Очаровательная молодая графиня – беженка из Венгрии, которую американцы назначили экономкой, звала меня старшим из ее постояльцев, и мне приятно думать, что многие выдающиеся люди, прощаясь со мной, были так добры, что благодарили меня за неизменно хорошее настроение и говорили, что, несмотря ни на какие политические убеждения, Гофман и его шутки навсегда останутся для них радостной передышкой в череде мрачных и трагических событий.

Был один драматический эпизод, которого я никогда не забуду. Это случилось 20 октября 1946 года, когда мы с дочерью сидели у меня в комнате и слушали радио, ожидая, когда будут передавать приговоры Нюрнбергского трибунала. Никогда за всю мою жизнь, в течение которой я был очевидцем драматических и судьбоносных событий, я еще не испытывал такого напряжения и тревоги, как в эти минуты. Мы с дочерью сидели перед тихо потрескивавшим радиоприемником, не шевелясь, не произнося ни слова, с до предела натянутыми нервами.

«Суд возвращается в зал, – сказал диктор, – чтобы председатель зачитал постановления и приговоры».

«…Виновен… приговорен к смерти через повешение…» – холодный, бесстрастный и торжественный голос один за другим произносил роковой приговор, и нервное напряжение стало нестерпимым.

«Бальдур фон Ширах… – прошло несколько невыносимых секунд, будто внимание председателя отвлекло какое-то шевеление в суде, он помолчал и продолжил: – Бальдур фон Ширах, – повторил он, – приговорен к тюремному заключению сроком на двадцать лет!»

– Слава богу, – выдохнула моя дочь, дойдя до предела. – Слава богу, он хотя бы останется жив!

Последний эпизод моего годового пребывания в доме свидетелей тоже был не очень приятным. Однажды вечером к нам за столом присоединился некий новоприбывший, который представился доктором Шмидтом. За чашкой кофе я обменялся с ним какими-то пустяковыми фразами, как обычно бывает с новичком. Сразу же после кофе этот молчаливый, мрачно одетый в черное господин покинул нас, дав уклончивый ответ на вопрос, вернется ли он. На следующий день ко мне пришла жена.

– Говорят, что это знаменитый доктор Шмидт, – сказала она, показывая мне фотографию в газете, которую принесла с собой. – Ты его знаешь?

Тогда все мы его узнали. «Доктор Шмидт» оказался не кем иным, как премьер-министром Баварии доктором Вильгельмом Хегнером, потребовалось его присутствие как представителя баварского правительства: он должен был засвидетельствовать казнь военных преступников, которых предали смерти накануне.

На следующий день я, по обыкновению, отчитывался перед американскими властями. Меня ждал весьма неприятный сюрприз. Мне сказали, что премьер-министр Баварии неоднократно требовал, чтобы меня отправили на разбирательство в баварский суд по денацификации. Американцы считали, что теперь, когда я закончил работу с архивами, они не могут ни содержать меня под стражей, ни предоставлять мне приют в помещении, отведенном для свидетелей. Меня отпустили на все четыре стороны и тут же арестовали по приказу баварского правительства, и только тогда начались мои настоящие муки в тюрьме. Несправедливость от врага переносится легче, чем несправедливость от своих же соотечественников; от первых я почти не пострадал, а от вторых страдаю по сей день.

Как только американцы отправили меня восвояси, мне, конечно, пришлось уйти из комнаты в помещениях для свидетелей. Один добрый друг из Мюнхена предложил мне свое гостеприимство, но баварские власти отказали мне в праве принять его приглашение и вместо этого бросили в местную тюрьму. Первые несколько ночей я провел в ледяной камере, дрожа от холода, а потом благодаря стараниям охранника, по-доброму ко мне расположенного, меня перевели в камеру поменьше, где хотя бы была печка. За счет одной силы характера моя жена добилась разрешения на короткое свидание со мной. Затем, перед самым Рождеством, меня перевезли в Мюнхен. Видимо, власти считали меня отъявленным злодеем, так как из тюрьмы на вокзал меня доставляли трамваем в тяжелых кандалах, к большому возмущению многих пассажиров, которые выражались по поводу этого варварства вполне определенными словами. В Мюнхен меня везли в прикрепленном к поезду специальном вагоне для заключенных, где я ехал один с двумя охранниками. В Мюнхене меня поместили в отделение предварительного заключения тюрьмы Нойдек, пользовавшейся дурной славой, там я провел несколько недель в одной камере с двумя другими арестантами, обвиненными в преступлениях, которые были далеки от моих мнимых проступков.

Баварские власти решили сделать на моем примере громкое дело, показательный процесс. Херф, правительственный прокурор и обвинитель по делу, отказался предоставить моей жене какие-либо сведения. Она знала, что меня перевезли из Нюрнберга, но куда, а также когда и где будет проходить разбирательство, какие шаги она может предпринять, чтобы помочь мне защититься, ей упорно не говорили. Наконец через сокамерника, который вышел из тюрьмы, мне удалось сообщить ей, где я нахожусь, и она немедленно поехала за мной в Мюнхен. Несмотря на строжайшие меры по обеспечению моей изоляции, Эрна, проявив свою всегдашнюю ловкость и храбрость, сумела связаться со мной и умоляла меня не падать духом. «Даже величайшие преступники имеют право подготовиться к защите», – заявила она и потребовала немедленно допустить ко мне адвоката, нанятого ею от моего имени. Но все было бесполезно; власти остались глухи к ее требованиям, и адвокату позволили увидеться со мной лишь за два дня до того, как состоялось слушание по моему делу – слишком короткий срок, чтобы заручиться свидетелями или документальными доказательствами. Однако это вообще не имело особого значения, потому что исход дела был предрешен еще до того, как началось разбирательство.