Вальтер Варлимонт - В ставке Гитлера. Воспоминания немецкого генерала. 1939-1945

Пять дней назад я послал к итальянцам специалиста по противотанковой обороне. Он нашел склад с девятью тысячами кумулятивных зарядов. Передал их итальянцам вместе с немецким учебным отрядом саперов, так что теперь они могут создать несколько штурмовых отрядов, оснащенных нормальными боеприпасами и взрывчаткой.

<���…>

Йодль. Военный командующий во Франции сообщает: вчера было относительно спокойно. В отношении населения явных изменений нет. Никаких инцидентов с демобилизованными французскими войсками.

Была ночная кража со взломом в городской ратуше в департаменте Сена и Луара. Французской полиции удалось арестовать шестерых вооруженных преступников, все – члены террористической группы.

Гитлер. Хорошо! Молодцы полицейские. Нам надо использовать полицию и работать только с полицией. Гиммлер своих полицейских знает. Может, он и применяет в какой-то степени спорные методы, но постепенно берет народ под контроль. Вот таким путем мы формируем крепкие узы с полицейскими!

Йодль. Они производят хорошее впечатление.

Гитлер. В этой стране полицейские самые непопулярные люди, и потому они ищут поддержки у более могущественных сил, чем собственное государство; значит, у нас. Полицейские, это я точно знаю, все время уговаривают нас не покидать страну.

Йодль. Численность французских рабочих, занятых на работах в Германии, несколько дней назад перевалила двухсоттысячную отметку.

Гитлер. Значит, растет. У этих людей, во-первых, нет ни гроша, а потом, они говорят себе, что, по крайней мере, будут в безопасности. Они не хотят войны. Зачем она им? Они все понимают: что бы ни случилось, вся эта война была полной бессмыслицей.

Йодль. Можно мне перейти теперь к системе командования в Африке? Это, конечно, организационный вопрос. Позиция итальянцев: «Лучшее – враг хорошего»; но скоро они будут говорить: «Разумеется, на этом театре войны должны командовать мы». До сих пор они ничего там не сделали.

Гитлер. Во-первых, мы единственные, кто там что-то делает в данный момент; во-вторых, как только встанет вопрос о наступлении, будьте уверены, никаких итальянцев там и близко не будет.

Йодль. Вот поэтому они и не вспоминают про то, что на этом театре войны мы незаметно взяли командование в свои руки. Они ни слова об этом не сказали.

Гитлер. Больше того, они и не могут сказать. У нас там четыре моторизованных дивизии, а если еще учесть парашютистов и прочее, то их почти дивизия. Значит, уже пять дивизий. Прибавьте две пехотные дивизии, получится семь. С семью дивизиями мы сами худо-бедно ведем войну. Они не воюют. Что касается боевой техники, то нам приходится действовать там в одиночку. Итальянцы, конечно, осуществляют морские перевозки. Но теперь и мы можем перевозить что-то по морю, поскольку французский флот в нашем распоряжении. Не разбили бы мы французов, не было бы никаких морских перевозок. Раз ситуация там прояснилась…

Кранке. Тогда мы можем отдать им Тунис, а сами можем взять Алжир.

Гитлер. Они могут отвечать за управление всей территорией.

Боденшатц. Хотя мы должны отвечать за противовоздушную оборону.

Кейтель. И снабжение тоже!

Я хотел бы поговорить также о войне с партизанами. Только вчера мы подготовили приказ на этот счет.

Гитлер. Думаю, здесь нужна преамбула. Самое главное в войне с партизанами – и это необходимо довести до сознания каждого – заключается в том, что все средства хороши. Самый важный момент во всем этом: если кто-то делает что-то, не соответствующее инструкциям, но ведущее к успеху, или сталкивается с чрезвычайными обстоятельствами, с которыми может справиться только жестокими методами, то хорош любой метод, приводящий к успеху. Цель должна быть одна – уничтожить партизан и восстановить порядок. Иначе попадем в такое же положение, какое было у нас с этой так называемой программой чрезвычайной обороны. В результате той инструкции мы в конце концов пришли у себя в Германии к тому, что ни полицейский, ни солдат не смели воспользоваться своим оружием. Инструкция была такая резиновая, что человек говорил себе: «Если я, к несчастью, убью этого малого, то я виноват! Если он меня убьет, виноват опять я. Но откуда мне знать, смогу ли я обезвредить его, не причиняя боли, и при этом сам останусь целым?» Это был самый расплывчатый параграф в законе о чрезвычайной обороне, и в результате фактически любой, у кого имелось оружие, был виноват, будь то солдат или полицейский, – странно, не правда ли. Самым возмутительным был случай в Цаберне. Но с полицейскими было очень много инцидентов. С одной стороны, приказ делать это, с другой – если сделаешь, нарушишь чрезвычайные законы об обороне.

Так что я считаю, нам нужен здесь один параграф: «Несмотря на все вышесказанное, уничтожение партизан есть первейший долг. Поэтому любые средства, которые помогают уничтожению партизан, будут считаться справедливыми, и, наоборот, все, что не способствует уничтожению партизан, будет считаться нарушением». Тогда у каждого будет свобода действий. Во всяком случае, что парню зачастую остается делать! Что им делать, когда эти ублюдки ставят впереди себя женщин и детей? Я сам видел это в Кемнице; эти красные ублюдки собирали перед собой детей, а потом плевали в нас. Мы не могли отплатить им тем же. Не дай бог причинить вред детям!

То же самое и в борьбе с партизанами. Если они толкают впереди себя женщин и детей, то офицер или унтер-офицер должны иметь право в случае необходимости безжалостно их расстреливать. Единственное, что важно, – это справиться с делом и уничтожить банду. Мы должны обеспечить полную поддержку солдату, который носит оружие. Общие инструкции – это хорошо; но тогда мы должны обеспечить ему полную поддержку, чтобы несчастному парню не пришлось говорить: «Потом мне придется за это отвечать».

Что вы предлагаете: войдут, скажем, эти ублюдки в дом, забаррикадируются там, а в доме женщины с детьми. Должен этот парень поджечь дом или нет? Если подожжет, то сожжет и невинных людей. Никаких сомнений! Он должен его поджечь. Что проку говорить: «Не должен унтер-офицер этим заниматься, это дело офицера». Нет! Когда бедняга там с шестью-семью рядовыми, что ему делать? Для полиции это была трагедия, что действовать мог только офицер. Вы когда-нибудь слышали, чтобы офицер оказывался на месте в тот момент, когда он нужен полицейским! Несчастный унтер-офицер там все равно что голенький, как в день своего появления на свет. Вот почему французская полиция цепляется за немецкую, потому что впервые в жизни они чувствуют за собой власть. Прежде у французской полиции никогда такого не было! Раньше, когда в Париже случались мятежи, они обычно получали по шее. Их привлекали к суду. Им велели защищать парламент и действовать против демонстрантов. Как, интересно, они могли защищать парламент, когда на них идут демонстранты? Если демонстранты подойдут, а полицейские не защитят парламент, их накажут за бездействие. И они стреляли, и их наказывали за стрельбу.