Милован Джилас - Беседы со Сталиным

Сталин дразнил Тито с явной преднамеренностью – таким образом, что в этом было не меньше злобы, чем насмешек. Он делал это, неблагоприятно отзываясь о югославской армии и лестно – о болгарской. В ту предыдущую зиму югославские подразделения, в которых было много новобранцев, впервые противостоявших весьма серьезным фронтальным атакам, терпели поражения, и Сталин, который, очевидно, был хорошо информирован, воспользовался возможностью, чтобы отметить:

– Болгарская армия лучше югославской. У болгар были свои слабости и враги в их рядах. Но они казнили несколько десятков – и теперь все в порядке. Болгарская армия очень хороша – вымуштрована и дисциплинированна. А ваши югославы – они все еще партизаны, которые не годятся для серьезных фронтальных сражений. В прошлую зиму один германский полк разбил целую вашу дивизию. Полк разбил дивизию!

Чуть позже Сталин предложил тост за югославскую армию, но не забыл к этому добавить:

– Но за такую, которая будет хорошо драться на земле!

Тито воздерживался от реагирования на замечания Сталина. Какого бы колкого замечания Сталин ни делал в наш адрес, Тито молча смотрел на меня со сдержанной улыбкой, а я возвращал его взгляд с чувством солидарности и сочувствия. Но когда Сталин сказал, что болгарская армия лучше, чем югославская, Тито не выдержал и выкрикнул, что югославская армия быстро избавится от своих недостатков.

В отношениях между Тито и Сталиным можно было заметить нечто особое, не выражаемое словами, – как будто оба они испытывали друг к другу неприязнь, но каждый сдерживал себя по своим собственным причинам. Сталин старался никоим образом не обижать Тито лично, но в то же время не переставал втыкать шпильки по адресу Югославии. С другой стороны, Тито относился к Сталину с уважением, как к старшему, но в нем также можно было заметить обиду, особенно по поводу замечаний Сталина об условиях в Югославии.

Однажды Тито высказал мнение, что в социализме возникли новые явления, социализм теперь достигается другими методами, чем в прошлом, что предоставило Сталину возможность сказать:

– Сегодня социализм возможен даже в условиях английской монархии. Революция теперь не должна происходить повсюду. Совсем недавно у нас была делегация британских лейбористов, мы среди прочего обсуждали и это. Да, появилось много нового. Да, социализм возможен даже при английской монархии.

Как известно, Сталин никогда не выражал такую точку зрения публично. Британские лейбористы вскоре получили большинство на выборах и национализировали более двадцати процентов промышленного производства. Тем не менее Сталин никогда не признавал такие меры социалистическими, а лейбористов – социалистами. Я считаю, что он этого не делал главным образом из-за разногласий и столкновений с лейбористским правительством по вопросам внешней политики.

В ходе беседы на эту тему я заметил, что в Югославии, по сути, существует советский тип правления: коммунистическая партия удерживает все ключевые позиции, серьезной оппозиционной партии нет. Но Сталин с этим не согласился:

– Нет, у вас правление не советское – у вас что-то между Францией де Голля и Советским Союзом.

Тито вновь заметил, что в Югославии появляется нечто новое. Но эта беседа осталась незаконченной. Внутренне я не мог согласиться с точкой зрения Сталина и не думаю, что мое мнение отличалось от мнения Тито.

Сталин изложил свои взгляды относительно особого характера текущей войны:

– Эта война не такая, как войны в прошлом; кто оккупирует территорию, тот навязывает ей свою собственную социальную систему. Каждый навязывает свою собственную систему настолько далеко, насколько может продвинуться его армия. По-другому и быть не может. Не вдаваясь в долгие объяснения, он также дал определение своей панславянской политики:

– Если славяне будут едины и будут сохранять солидарность, в будущем никто и пальцем не сможет пошевелить. Ни пальцем! – повторил он, пронзая пальцем воздух, чтобы подчеркнуть свою мысль.

Кто-то выразил сомнение в том, что немцы смогут восстановиться в течение пятидесяти лет. Но у Сталина было другое мнение:

– Нет, они восстановятся, и очень быстро. Это высокоразвитая индустриальная страна с исключительно квалифицированным и многочисленным рабочим классом и технической интеллигенцией. Дайте им двенадцать – пятнадцать лет, и они опять встанут на ноги. Вот почему важно единство славян. Но даже несмотря на это, если единство славян будет существовать, никто не посмеет и пальцем пошевельнуть. – При этом он встал, подтянул штаны, как будто собирался бороться или боксировать, и в порыве чувств выкрикнул: – Война скоро закончится! Через пятнадцать или двадцать лет мы восстановимся и тогда попробуем еще.

В его словах было что-то страшное: ужасная война все еще шла. Но было и что-то впечатляющее в знании им путей, которыми он будет следовать, неизбежности, стоящей перед миром, в котором он жил, и движения, которое он возглавлял.

Остальное из того, что говорилось в тот вечер, едва ли стоит вспоминать. Много ели, еще больше пили, произносили бесчисленные и бессмысленные тосты.

Молотов рассказал, как Сталин ужалил Черчилля: «Сталин поднял тост за тайных агентов и секретную службу, намекая на провалы Черчилля на Галлипольском полуострове во время Первой мировой войны, которые произошли из-за того, что Британия не располагала достаточной информацией». Не без удовольствия Молотов говорил также о странном чувстве юмора Черчилля: «Будучи как-то в Москве навеселе, Черчилль заявил, что заслуживает высшего ордена и внесения в списки особо отличившихся в Красной армии, потому что он научил ее так хорошо воевать благодаря интервенции в Архангельске». В целом можно сказать, что Черчилль произвел на советских руководителей глубокое впечатление как дальновидный и опасный «буржуазный государственный деятель», хотя они и не любили его.

По пути обратно на виллу Тито, который тоже не мог выносить большого количества спиртного, заметил в автомобиле:

– Не знаю, что за чертовщина с этими русскими, что они так много пьют – полное падение!

Я, конечно, согласился с ним и тщетно бесчисленное количество раз пытался найти объяснение тому, почему в высшем советском обществе пьют так отчаянно и непоколебимо.

Вернувшись в город с виллы, на которой жил Тито, я обдумал свои впечатления от того вечера, в который в действительности ничего значительного не произошло: не было точек разногласий, и все же, как кажется, мы были друг от друга дальше, чем когда-либо ранее. Каждый спор разрешался по политическим причинам как нечто такое, чего едва ли можно избежать в отношениях между независимыми государствами.